Упражнения - Иэн Макьюэн
– Да… Добродетелью. Но это совсем не то, что я тогда испытывал или испытываю сейчас. Это было больше, чем всепрощение. Дело было вовсе не в желании добиться справедливости, или как они там говорили. Проехали и забыли. Мне просто уже было наплевать – и на нее, и на то, как бы могла сложиться моя жизнь. Все прошло, и мне было все равно. Ну как бы я мог отправить ее за решетку, даже на неделю?
– И ты ей написал.
– Полиция не знала ее имени, и я не собирался наводить их на след. Я позвонил и сказал ей о своем решении. Она начала что-то говорить. Думаю, она хотела меня поблагодарить, но я повесил трубку.
Поленья для камина кончились. Они вместе пошли с пустой корзиной в кладовку рядом с кухней, где хранился запас дров. Когда огонь снова разгорелся и они сели перед камином, Дафна заговорила:
– И все эти годы ты никому ничего не рассказывал?
– Один раз я рассказал Алисе.
– И?
– Я очень хорошо помню, как это было. Мы гостили у ее родителей. Было много снега. Она мне сказала: «Из-за этой женщины у тебя переклинило мозги».
– Она была права. Но «переклинило» значит навсегда. Как же ты можешь говорить, что все прошло и не имеет никакого значения и тебе наплевать?
На это у него не нашлось ответа, но потом они, конечно, еще вернутся к этой теме. С этого и начался их брак.
Одно событие во время его выступления на следующий день показалось ему неразрывно связанным с их разговором накануне вечером. У него было такое впечатление, что, сделав предложение старой подруге, он сразу всколыхнул массу бессвязных фрагментов своего прошлого и заставил их вновь явиться из небытия и обрести осязаемую форму. Сегодня он выступал и до, и после ужина. Считалось, что в Лондоне не бывает туристических сезонов. В популярной мировой столице туристический сезон продолжался круглый год. Каждый год сюда приезжало все больше русских, китайцев, индусов, как и неизменных арабов из стран Залива и американцев. Даже десятки тысяч французов считали Лондон привлекательнее Парижа. Отель был всегда забит до отказа, хотя среди его гостей, по обыкновению, отсутствовала молодежь. Его ценили не столько за традиционность и староанглийский дух, сколько за скучную тишину. Тут никогда ничего не происходило – это гарантировали всем посетителям. Среди которых было много постоянных. Консьерж имел неплохие связи в театрально-концертном мире, и у него всегда имелись билеты на популярные шоу. Вполне приличный ресторан обслуживал только постояльцев отеля – и им не приходилось рыскать по всему городу в поисках новомодных шеф-поваров. Отель был дорогой, но его игнорировали шумные поп- и кинозвезды и биржевые брокеры и прочие представители лондонского бомонда. После ужина лаунж-бар заполнялся народом, и с годами у постоянных гостей сформировалась негласная привычка – выпестованная музыкальным вкусом Мэри Килли – приходить сюда слушать Роланда, исполнявшего всем понятную и приятную уху музыку. Иногда он выходил из-за рояля на подиуме и внимал робким аплодисментам. Мэри просила его отвечать зрителям жестом признательности – легкого поклона будет достаточно. Он повиновался. Руководство относилось теперь к нему как к ценному активу, чуть лучше, чем к официантам. Ему дозволялось приходить на работу через главный вход. Ему также разрешали – и, более того, даже вменяли – заказывать напитки у барной стойки до или после выступлений. А если он пообщается с гостями – тем лучше. Но он старательно этого избегал.
В тот вечер он пришел в лаунж-бар с легким похмельем после вчерашнего. Они с Дафной легли часа в четыре утра и занялись любовью перед сном. Завтракали они порознь. Дафна торопилась на ранний прием к врачу, а Роланд постарался поспать подольше. Но после получасовых попыток уснуть он сдался, сварил себе кофе и с кружкой отправился бродить по ее дому, где царил идеальный порядок, представляя себе, что он здесь уже жил. Под лестницей была крошечная каморка, которой, по ее словам, он мог бы пользоваться как кабинетом. Он в нее заглянул. Там все было заставлено чемоданами и детской мебелью, еще были два стула с высокими спинками, лежанка, крошечные письменные столы в ожидании следующего поколения малышей. Старшая дочка Дафны Грета была беременна. Все утро он, похоже, был избавлен от привычных раздумий о времени и своей быстро уходящей жизни. Он же готовился к новому старту! Он возродится. Он станет новорожденным! Роланд позвонил Лоуренсу, чтобы сообщить новость, хотя в глубине души понимал, что просто хочет получить одобрение сына. Ответ был прост: «Да, тысячу раз да!»
И теперь в баре, идя к роялю, чтобы исполнить первую серию пьес, и раскланиваясь на три стороны в ответ на жидкие хлопки, он заметил за столиком слева от него четырех человек. Пара примерно его возраста и две девушки. Все пили пиво и выглядели не совсем уместно среди здешней публики. У всех четверых был тот особенный вид и тот пристальный взгляд, который, как считается, присущ людям с высшим образованием. По своим личным причинам он в эту ерунду не верил. Его способность к распознаванию лиц с годами притупилась, но через пару секунд он уже понял, кто они такие, и его охватило вместе с ощущением радости давно позабытое чувство вины. Его пальцы уже лежали на клавиатуре, и он был готов к работе. Сегодня в зале, сказала ему Мэри, было больше обычного гостей из Штатов. Поэтому ему следовало начать выступление с песни «Соловей пел на Беркли-сквер»[164], которая для определенного типа американцев в Лондоне была как бы вторым национальным гимном.
Исполняя свое коронное попурри из мюзиклов, он мельком взглянул на четверку за столиком слева. Они внимательно смотрели на него и, когда он встретил их взгляд, нервно заулыбались. Он махнул им рукой в знак приветствия. Перейдя к церемонному рэгтайму Скотта Джоплина, он вообразил, как Дафна, ставшая его женой, сидит одна за тем столиком, а он играет для нее «Доктора джаз», энергично дубася пальцами по клавишам. Это, несомненно, случится, и, думая об этом, он испытывал радостное предвкушение. А сейчас он наигрывал сентиментальную вещицу. «Всегда». Он опять мельком взглянул на четверку за столиком. Официантка расставляла перед ними четыре новых стакана пива. Ему в голову пришла идея послать им какое-нибудь сообщение, привет. Через несколько минут у него будет перерыв. Он решил напоследок сыграть пьесу, которую он здесь не ни разу не исполнял – и вообще нигде и никогда. Он ее хорошо знал, там были простые аккорды, и когда он заиграл, то сразу сумел воспроизвести ее ритм, слегка качающийся, как волнение на море, и ощутил, что его правая рука, сама собой, исполнила вступление и смогла скопировать нежные гитарные ноты, которые усилили припев. «Не могу оторваться от твоих светло-голубых глаз…»
Закончив играть, он взглянул на столик и увидел, что женщина плакала. Сидевший с ней мужчина встал и пошел к нему, две девушки улыбались. Одна обняла мать за плечи. По залу покатился гул разговоров за столиками, и гости с интересом наблюдали, как Роланд сошел с подиума и сердечно обнялся с Флорианом, а потом и с Рут. К ним присоединились Ханна и Шарлотта, и все стали сжимать друг друга в нежных объятиях. Ну что ж, ему же советовали пообщаться с гостями.
Оторвавшись от него, Рут засмеялась:
– Jetzt weinst du auch!
«Теперь и ты тоже плачешь!»
– Я просто стараюсь быть вежливым.
Они сделали несколько шагов к их столику. С одной стороны была Ханна, с другой – Шарлотта, девчонки, которые когда-то доверяли ему свои сокровенные секреты и учили его немецкому языку, сидя на черной пластиковой кушетке. Официант ставил на столик пятый стакан пива.
До конца перерыва у них было двадцать минут. Рассказы посыпались как из рога изобилия, иногда четверо немцев говорили одновременно.
– Как вы нашли меня здесь?
Когда Флориана и Рут арестовали и в квартире прошел обыск, их адресные книжки были конфискованы. Но, узнав, что им предстоит поездка в Лондон, Ханна нашла Мирей на французском сайте «бывших друзей», и та рассказала, что Роланд играл на рояле в этом баре. Ханна училась
