Мастер - Колм Тойбин
Что же касается того, что происходит на той, другой стороне, и вашей встречи с матушкой, и всех иных возможных встреч, я не в силах ничего сказать. Сильнее, чем когда-либо, я сейчас чувствую, что, если все это правда, значит все предрешено и улажено, и это чувство переполняет меня, когда я прощаюсь с тобой, уходящим из яркого краткого дня в бесконечный покой ночи. Спи спокойно, мой святой старый отец! Если мне больше не суждено тебя увидеть – прощай, и прими мое благословение на прощание!
Генри почувствовал, как где-то в недрах промерзшей земли дух отца задержался, чтобы дослушать его, и ему хотелось, чтобы письмо на этом не оканчивалось, чтобы отдалился этот миг тоскливого молчания, когда он в полной тишине покинет родителей в месте, которое отныне считал священной обителью прощения и покоя. Он ненавидел холодное бесплодие зимы, его тяготил звук собственных шагов по ледяному панцирю, сковавшему дорожки.
С кладбища он направился в дом, где сейчас жила его невестка, над головой которой дамокловым мечом висела угроза несвоевременного возвращения Уильяма. Алиса продемонстрировала, в какой тесноте они живут. В глубоком отчаянии она рассказывала, какую невыносимую усталость испытывает после всех этих дней и ночей, когда ей приходилось ухаживать за больным свекром, сменяя золовку и тетушку Кейт у его изголовья, и как ее собственные дети требуют неустанного внимания. Она сказала, что страшно измучена и присутствие расстроенного мужа в этих маленьких комнатках будет для нее невыносимым. Генри пообещал еще раз написать Уильяму. Он едва не признался невестке, что отлично понимает, каким бременем может обернуться для кого угодно общество Уильяма, подавленного потерей и пребывающего в праздности, но эмоциональный накал, с которым на этот счет высказывалась Алиса, огорошил его, до того не похоже это было на отношение его матери к отцу, и он ничего ей не сказал.
В тот вечер Генри сел за отцовский стол и описал Уильяму то, что делал сегодня на кладбище, рассказал, как благоговейно передал прощальный привет брата духу их отца. Затем он постарался убедить Уильяма в нецелесообразности его поспешного возвращения на родину, умолял его отказаться от этого намерения. Но, обращаясь к брату, он предвидел, как тот возмутится дерзким поступком Генри в отношении его интимного и откровенного послания, в какой бы торжественной обстановке это ни происходило.
Он с нетерпением ждал, что скажет брат, но ответное послание Уильяма было пропитано ненавистью к Лондону, в котором его принуждали прозябать почти что против его воли. Уильям описывал тяжелый грязный воздух, пропитанный дымом и туманом, и невыносимую тупость лондонского населения – подобные существа, утверждал он, не могли бы зародиться нигде больше под солнцем.
Генри погряз в делах. В качестве распорядителя отцовским имуществом ему приходилось беспрестанно общаться с юристами. Он был потрясен, узнав, что отец исключил из завещания Уилки, полагая, что третий сын уже достаточно обеспечен жизненными благами. Генри считал, что это недопустимо, и написал братьям и сестре, предлагая немедленно восстановить справедливость и выделить Уилки определенную часть их наследства, чтобы обойденный в завещании брат получил равную с ними долю. Он собирался поехать в Милуоки, повидаться с Уилки и Бобом, и уже планировал поездку в Сиракьюс, чтобы лично обозреть отцовскую недвижимость и решить, не стоит ли от нее избавиться или разумнее будет сохранить эти дома и пользоваться доходами с аренды.
Он погряз во всех этих вопросах, в непрестанном обсуждении дивидендов и наследственных прав, процентов и облигаций, и регулярные послания Уильяма из Лондона, полные жалоб и угроз вернуться, раздражали его все сильнее. Алису куда больше пугала возможность того, что муж вот-вот свалится как снег на голову. Она показывала Генри каждое новое письмо, тон которых доводил ее чуть ли не до слез. Хотя Генри тяготился этим чтением и беспокоился за прочность брака Уильяма и Алисы, он решил написать брату еще раз и потребовать, чтобы тот вел себя разумно. Как душеприказчик отца, он должен был сообщить Уильяму множество деловых подробностей и, дописывая письмо глубокой ночью, чувствовал странное удовлетворение, а утром вдруг с поразительной ясностью представил себе, в какое бешенство оно приведет Уильяма. Небывалая легкость, испытанная при этом, смешивалась с осознанием того, что он действовал правильно, руководствуясь интересами всех родных.
Его плохие предчувствия оправдались: в своем ответном послании Уильям весьма энергично дал понять, что не позволит обращаться с собой как с ребенком, не понимающим собственного блага. Он сделал ряд оскорбительных замечаний в отношении Лондона вообще и квартиры Генри в частности и попытался выступить против планов прочих наследников поделиться с Уилки вопреки распоряжениям отца. Прервав свой академический отпуск, Уильям вернулся в Кембридж, а Генри написал ему, что передает свою долю наследства их сестре Алисе и отказывается от любого управления семейным капиталом, перепоручая ведение этих вопросов Уильяму. Сам же он собирается поселиться и работать в Лондоне, который его брат презирает и где он, во всяком случае, способен заработать достаточно, чтобы избавить себя от беспокойства об отцовском наследстве и управления оным.
Лишь в следующем году в этих спорах настала передышка – это случилось после смерти Уилки, за которой последовала внезапная смерть сына Уильяма, Германа, а затем кончина их сестры Алисы; задушевные письма, полные слов любви и утешений, которые не уставала на протяжении многих лет писать ему жена Уильяма, помогли вернуть братскую нежность их отношениям не в меньшей степени, чем отрезвляющий холод атлантических вод и разделившее их огромное океанское пространство.
А сейчас, два десятилетия спустя, в Лэм-Хаусе словно бы затлели старые угли враждебного чувства, разгоревшегося в те месяцы, после смерти их отца. Генри мог жить, как прежде, – у него была его работа, были его слуги, его книги, бесчисленные письма от друзей и издателей. Но Уильям не был здесь дома. Когда в Кембридже он выходил за
