Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Конечно же, в детстве они придумывали и рассказывали друг другу различные небылицы и легенды про своего неизвестного им отца – то они воображали его таинственным иностранцем, возможно, даже норвежцем или исландцем. Порой превращался он в волшебника или в ученого, а то и в шпиона. Доползали и до классической версии о короле, что в юности странствовал инкогнито. Казался он им венценосцем далекой северной монархии, что тихо и незаметно произрастает/существует с незапамятной древности, занимая длинную гряду маленьких суровых островов, рассыпанных в свинцовом холодном море.
Это государство-архипелаг они называли Маун, а короля, чьими незаконнорожденными дочурками они себя мнили, величали Кай Неприкаянный. По сути, неприкаянными были они сами, и стоило им достичь самостоятельного возраста, они разыскали себе суррогатных отцов, чьему покровительству они себя и вверили. В случае Зои таким новым отцом сделался сэр Роальд Уайлд, старый английский разведчик, чьи яркая биография и таинственный род занятий вполне оправдали детские чаяния, которые юная близняшка когда-то возлагала на монаршие плечи Кая Неприкаянного. В случае Яны избранным отцом сделался человек помоложе, русский, на первый взгляд неяркий, простой, но на самом деле крайне сложный – своей сложностью этот персонаж мог поспорить с сэром Роальдом, а на некоторых участках жизненной поверхности этот человек даже весьма превосходил старого шпиона бездонностью своих личных качеств.
Он называл себя магом, и, хотя Яна и не верила этому, он в некотором смысле действительно им был. Во всяком случае, он не был скупщиком краденого – за несколько месяцев, что Яна прожила в его домике, никто ни разу не приносил ему никаких вещей, да и сам Гэндальф никуда не отлучался: либо копался в огороде, либо сосредоточенно читал древнюю книгу, низко надвинув на глаза газетную треуголку, что, видно, заменила ему друидский капюшон. Этот бумажный головной убор он не снимал и внутри домика, возможно, стесняясь своей слегка лысеющей головы.
Первый день их странной совместной жизни прошел в глубокой летаргии, и такими же стали все прочие дни, что пронеслись сквозь домик СЧАСТЛИВОГО ПУТИ так же стремительно и летаргично, как проносились мимо горячие поезда, вытаращенно стремящиеся к своим дымным горизонтам. Было жарко. Маг читал книгу, порой выходил в огород, бренчал лейкой.
На нее он почти не обращал внимания. Она ничего не делала. И не испытывала никакой потребности в действиях. Может быть, в этом оцепеневшем состоянии, которое он распространял вокруг себя, и проявлялось его искусство мага? Время от времени пила крепкий чай. Несколько раз он произносил какие-то многозначительные и, видимо, весьма осмысленные слова, но эти слова отчего-то не воспринимались сознанием Яны – сознание словно бы накрыло стеклянным куполом, и слова Гэндальфа скатывались по этому куполу, как стеклянные горошины, не оставляющие влажных следов.
После заката, после воцарения темноты, сознание включилось, полноводные потоки мыслей понеслись по руслам, которые казались пересохшими, но вместе с мыслями явилась сонливость. Мысли уводят в сон. Все мысли убегают внутрь сновидений, стремясь вернуться/свернуться в заветное царство, где когда-то мысли появились на свет…
Когда тьма сгустилась, свет лампы под стеклянным узорчатым абажуром смешался с белыми потоками железнодорожного света: иногда долетал путейный голос, словно бы передающий краткие сообщения из мира усопших. Несколько комаров упорно куражились по комнате, но не жалили – кажется, они не стремились к двум теплокровным телам мужчины и девушки, которые обретались здесь, а, напротив, шарахались от этих тел, но, будучи принужденными каким-то неведомым фатумом делить с этими людьми одно пространство, насекомые старались осторожно витать в самых дальних и безжизненных углах комнаты, и даже омерзительные их песни звучали приглушенно, словно бы они звенели шепотом, давились своим писком. Мужчина по-прежнему читал книгу. Яна заглянула ему через тощее плечо – книга была написана (или лучше сказать: начертана) неизвестными ей письменами – незнакомые буквы, темно-красные, похожие на танцующих кровавых муравьев-воинов.
– Не по-русски читаешь, – сказала Яна с уважением, сонно.
– Читаю по-русски, – ответил Гэндальф, – только написано не кириллицей, а мефодицей. Святители Кирилл и Мефодий не одну письменность изобрели, а две. Одну Кирилл начертал – она для всеобщего обозрения, для открытого мира – потому и называется «кириллица». А другую брат его Мефодий в тайне начертал – она для секретных славянских мифов – посему и зовется «мефодица» или «мифическая водница». На мефодиевом языке означает не «вода», а «указатель, проводник». Гид, если угодно. Язык – это Вергилий, навещающий Данте в аду, не так ли, молодая?
Яна, как мы уже говорили, была девочка во всех проявлениях одаренная, блистала не только в спорте, но и читать обожала, и в другой миг она, возможно, заценила бы прикольную шуточку про Вергилия и Данте, но не сегодня.
– Пиздотень какая-то, – лениво и хмуро ответила она, пользуясь сакральным правом подростков считать все непонятное обманом взрослых.
Говорят, что жизнь подростка состоит из неизбежных ошибок. На самом деле подростки не ошибаются никогда. Ошибка появляется там, где присутствует выбор. Подростки не выбирают – их влечет поток Дао, в котором любые суждения и события становятся волнами. Это струение и есть абсолютная форма существования: аскеты в пещерах и на каменных столбах медитируют и творят аскезу веками, чтобы достичь состояния двенадцатилетнего опезддола или шестнадцатилетней вертихвостки.
«Господь – это девочка в шестнадцать лет» – сказал датский экзорцист Кьеркегор. Возможно, он попал в точку.
Прошел кавказский скорый, Яна легла на санаторного типа кровать, не заботясь, где будет спать хозяин. Места на кровати хватало только для одного тела. Он продолжал читать, переставив лампу с окна на стол.
Некоторое время она смотрела на него сквозь полусомкнутые веки: выпуклые стекла очков ярко отражают свет лампы, смуглое лицо аккуратно спрятано в полутень газетной пирамиды.
Затем веки ее сомкнулись. Она услышала, что он встал, подошел и сел на край кровати. Она ожидала, что он погладит ее ноги или прикоснется к волосам – она, видимо, хотела испытать прикосновение этой внешне ничем не примечательной руки. О такой руке сразу не скажешь, трудовая она или барская. Пожалуй, барски-рабочая рука. Но барски-рабочая рука не прикоснулась к ее телу.
Яна приоткрыла глаза и взглянула на него. Маг сидел неподвижно, прямо глядя в сторону окна. В его очках блестели железнодорожные огни. Она еще не знала, насколько сильно может измениться это распространенное лицо.
Вскоре она увидит это лицо совсем другим – в глубинах горного леса, в отсветах костра, искаженное ликованием, исхудалое, обострившееся, почти нечеловеческое, без
