Джекпот - Давид Иосифович Гай
Четверг восьмого июля складывается привычно, буднично и – странно. Накануне Костя договаривается о встрече в издательстве, днем должен к Але заехать, вместе пообедать, потом к ней на Славянский попрощаться – завтра улетает она в Европу, и с утра какие-то непонятности. Во время звонка Але вырубается связь, он вынужден перезванивать по мобильному. Такого ни разу не было. Связь так и не восстанавливается до его отъезда с дачи. Берет с собой в Москву лекарства – вынужден принимать по гроб жизни несколько таблеток в день, часто забывает о них, сейчас вспоминает и вместо того, чтобы взять по паре пилюль (завтра ведь вернется на дачу, проводив Алю, запас не надобен), укладывает в наплечную сумку флаконы. Наконец, оставляет в письменном столе синий паспорт, для него сие крайняя редкость; всхомянулся, поджидая водителя Володю, уже за воротами, вынужден вернуться, забрать паспорт и замечает сам себе – плохая примета.
Володя приезжает с опозданием в полчаса – говорит, что как бы застрял в пробке. Ох уж это лукаво-бессмысленное «как бы», постоянное на здешнем языке, пришедшее на смену «так сказать» и другим оборотам былого, советского времени. Звонит Костя однажды по делу в одну московскую контору, просит к телефону начальника, секретарша в ответ: «Он как бы за границей». Костя уточняет: «Так за границей или нет?» «Я же говорю: как бы за границей», – не понимает его вопроса секретарша. Или непременное «да» в конце предложений, не вопросительное, не восклицательное, никакое. «Встречаю утром своего приятеля по работе, да, приглашает он на день рождения жены, да…» Впрочем, зря, наверное, Костя удивляется – мусор в любом языке присутствует. Те же американцы то и дело в речь вставляют ничего не выражающее «you know» («вы знаете»). Разница в том, что в Америке это свойственно простолюдинам, а в России говорят так все, от президента и телеведущих до уличных торговок.
Из-за опоздания шофера перезванивает Костя в издательство и просит сдвинуть встречу. «Nissan» выходит на трассу, не столь оживленную около полудня, Костя на заднем сиденье, пролистывает главу рукописи, которую должен показать в издательстве.
Из дневника Ситникова
Ни с того ни с сего снилась концовка Даниного романа, последнего по счету, вовсе не думал о нем, не вспоминал, повода не было, но почему-то потревожили ночью, словно наяву услышанные, обрывистые фразы, возник образ, Даниным воображением подсказанный, к утру не исчез бесследно, не забылся напрочь, как обычно бывает со снами: скорлупка расколотого грецкого ореха свободно и нестесненно влечется течением, иногда пристают к ней соринки, но быстро отцепляются, скользит скорлупка в пузырящейся пене, несется неведомо куда и зачем, подпрыгивая и приплясывая на гребне потока. Писал Даня применительно к своему герою, к себе то есть, а получилось – теперь и к нему, Косте, тоже. Жалкая, бесприютная оболочка ореха, прежде ядром начиненная: неужто это я, удачник и счастливец, миллионер Ситников, не знающий, что ждет меня впереди, в каком мутном потоке поплыву дальше? Может, и впрямь Аля права: не приезжают в Москву спасаться, покой души обрести желанный… Скорый поезд вышел из пункта А и не пришел в пункт Б, где-то застрял, потерялся, попал по недосмотру стрелочника в отстойник; как вернуть поезд на прежний путь? Может, удобнее двигаться в обратном направлении, из пункта Б в пункт А? Хрестоматийные часы без стрелок, поезд, который никуда не может прийти. Абракадабра, сюр какой-то. Выбросить из головы и не вспоминать.
Что лучше: хотеть и не получить или иметь, но потерять?
Весь в своих мыслях, отрывает глаза от рукописи лишь тогда, когда Володя чертыхается и тормозить начинает:
– Вот гады, сейчас к чему-нибудь пригребутся.
У обочины милицейская тачка, мент жезлом приказывает остановиться.
– Капитан Сидоров, – отдает честь гаишник с мятым, хмурым, словно невыспавшимся лицом. – Ваши документы, – обращается к водителю.
Сидоров… беззвучно повторяет Костя. Почему не Иванов, не Петров…
Володя протягивает права в открытое окошко.
– Что случилось, капитан? Я же ничего не нарушал. Скорость, как у всех, не выше шестидесяти.
Сидоров держит права и не отвечает. Потом опускает голову на уровень окошка, вперив тяжелый, нехороший взгляд в Костю.
– Ваши документы.
С какой стати? – недоумевает Костя. Чуть не забытый перед дорогой американский паспорт в сумке, его верительная и охранная грамота. Но какие основания для того, чтобы его показывать? Нет никаких оснований.
– Обоим выйти из машины, – командует капитан.
Форменный произвол! – возмущается Костя, берет сумку и открывает дверцу. И в этот момент непонятно откуда взявшиеся трое в камуфляжной форме и масках – только прорези для глаз торчат – вытаскивают его из машины, один бьет ребром ладони по шее, у Кости перехватывает дыхание, и он теряет сознание.
Очухивается он в полулежачем положении, руки заведены за спину, скованы наручниками. Его везут в машине, не в «Nissan», а в какой-то другой, с пахнущей замытой блевотиной обивкой, в которую Костя уткнут носом. Лежать скрюченным больно, он пытается привстать, но получает тычок в спину.
– Лежи, падла, и не гоношись.
Вы кто такие? Что вам надо? – силится прояснить ситуацию.
Сидящий на переднем сиденье (Костя не видит его, слышит только голос, вроде тот, каким разговаривал капитан Сидоров) цедит сквозь зубы:
– Заяц, уйми его.
Кто-то сидящий рядом рывком поднимает Костю, достает широкий лейкопластырь, ножом отрезает кусок и заклеивает Косте рот. Потом круглолицый, стриженный под ноль малый с заячьей губой накидывает ему на голову мешок, пахнущий погребом и мышами.
Сидеть легче, чем лежать. Его похитили, это ясно. Зачем, кому он мешает? Бизнеса здесь не ведет – не считать же таковым формальное участие в делах Алиного турагентства, никому дорогу не переходит, врагов у него в Москве нет. Тогда что? Дышать тяжело, он покрывается потом. Пульс, наверное, за девяносто. Долго так не выдержит, не с его мотором. Сколько же он был без сознания… Куда его везут? Читал в здешних газетах, как
