Избранное - Андрей Гуляшки
Аввакум прошелся несколько раз по комнате, потом взял цветной карандаш из серебряного стакана профессора и что-то написал на снимке.
— Прочтите, — сказал он.
Теперь текст читался так: «Flores Vitochae Aurorae». Аввакум восстановил недостающие в нем буквы.
— Хорошо, — сказал полковник. — Но и с этими буквами и без них шифрограмма одинаково непонятна и разобраться в ней абсолютно невозможно. Ну что все это значит? — Он задал этот вопрос, лишь бы не молчать. — Слова могут иметь одно значение, а их условный смысл — другое. — У него в желудке снова появилось жжение. Неизвестно почему вспомнилась жена. Она, конечно, его ждет, история с билетами еще не закончилась. — Что же все-таки могут означать эти слова? — повторил он равнодушным тоном.
— Они могут означать… — Аввакум старался держаться бодро и уверенно. — Они могут означать либо «Цветы Авроры для Витоши», либо «Цветы для Авроры с Витоши». — Ему удалось восстановить в тексте недостающие буквы, и, может быть, именно это придало Аввакуму бодрости.
Ни слова не сказав в ответ, полковник горько усмехнулся.
— Аврора — это значит рассвет, — сказал Аввакум, — заря.
Некоторое время царило молчание.
Но вот полковник хлопнул себя по колену. Хлопнул так, будто хотел пристукнуть какое-то надоедливое насекомое.
— Эврика! — воскликнул он, и его усталое лицо снова прояснилось. — Знаешь, что я думаю?
— Нет, — сказал Аввакум.
— Вот послушай! — Полковник встал, причесал роговым гребешком поседевшие волосы — вероятно, ему хотелось этим жестом несколько унять распиравшее его чувство гордости. — Я предполагаю вот что, — продолжал он. — Имеют ли в данном случае значение падежные окончания? По-моему, нет. Важно другое. Заря, цветы, Витоша. Тот, которому надлежит получить снимки «Момчила-2», будет стоять где-то на подступах к Витоше с букетом цветов в руках. Когда? На рассвете! Где-нибудь между семью и восемью часами утра. Какое это место? Драгалевцы, Бояна, Княжево — вот где, я убежден, разгадка! Утром я высылаю в эти места наблюдателей, и, уверяю тебя, они вернутся не с пустыми руками!
— Дай бог! — со вздохом ответил Аввакум.
Полковник стал торопливо спускаться по лестнице.
14
Аввакума снова начала одолевать дремота, ему казалось, что он опять погружается в зеленоватую холодную пучину и снова слышит звонкий, переливчатый смех. Но вдруг все исчезло, все унес вихрь каких-то невыносимых звуков, словно о его голову бились осколки льда.
Звонил телефон. Он никогда не дребезжал так громко и настойчиво.
Аввакум привстал с кресла, в котором было задремал, включил свет и поднял трубку.
В этот миг что-то стукнуло по дверному стеклу и просвистело у самого уха, а с противоположной стены посыпались кусочки штукатурки.
Он инстинктивно пригнулся, добрался на четвереньках до двери, ведущей на веранду, задернул тяжелые бархатные портьеры и только тогда выпрямился.
Стрелявший мог снова пустить пулю, но теперь вероятность попадания была ничтожна. Он взял нож и выковырнул из стены застрявшую пулю. Она оказалось острой, как шило.
Аввакум улыбнулся — этой штукой ничего не стоило продырявить ему голову. Факт. Завтра, когда Прекрасная фея кланялась бы со сцены публике, он уже не смог бы ей похлопать…
А почему, собственно, в него стреляли?
Тот, кто радовался своему хитроумию, стал себя вести слишком беспокойно. Он уже не посасывает с беззаботным видом свою трубку, пропало у него и желание пускаться в пляс. Он слоняется вокруг дома, где живет Аввакум, заставляет кого-то звонить ему по телефону, нацеливает ему в голову бесшумный пистолет.
Аввакум посмотрел на часы — близилась полночь. В камине еще тлели угли. Подбросив дров, он подвинул к очагу кресло, набил трубку и закурил. На улице шумел дождь.
В самом деле, почему в него стреляли? Ведь многое из того, что относится к этому делу, было ему неизвестно. Ну, а то, что он знал, — какой от этого прок? Знал это и полковник, и лейтенант, и даже озябший сержант. Хорошо, что сержанту дали рюмку коньяку. Но ведь по ним не стреляли? Если бы стреляли, ему бы уже сообщили об этом. Нет, в них никто не стрелял. А если стреляют в него, значит, полагают, что ему известно нечто очень важное, то, чего не знают другие.
В камине потрескивали поленья. Он протянул ноги поближе к огню. Даже ради такого вот удовольствия — сидеть и слушать, как потрескивают в камине дрова, уже ради этого острая пуля не должна была дырявить ему голову.
Но все-таки что же он знал такое, что неизвестно другим?
В размышлениях Аввакум просидел примерно полчаса.
Затем его охватила жажда бурной деятельности. Он вынул пленку из кинокамеры и побежал через кухню в чуланчик, где устроил себе небольшую лабораторию. Двадцать минут спустя он уже прилаживал катушку в проектор. Когда он нажал на пусковые кнопки, на противоположной стене заулыбалось лицо Прекрасной феи.
Он прокрутил эту пленку несколько раз, то замедляя, то совсем останавливая ее. Глаза у него горели, как в лихорадке.
Потом он оделся, взял электрический фонарь, туристский топорик и вышел.
На улице по-прежнему была непогода.
Чуть пригнувшись и вглядываясь в темноту, он направился к последнему дому на их улице.
Утром, когда он раздвинул портьеры на двери, ведущей на веранду, он увидел белую от снега улицу — шел настоящий зимний снег.
Ровно в восемь часов пришел лейтенант Петров. Аввакум налил ему чашку кофе, затем подошел к двери, поближе к свету, и стал знакомиться с результатами лабораторных исследований, доставленных лейтенантом.
Итак, за дверную ручку последним брался бывший кок. Хари последним касался спинки чуда-кресла, а на пуговице со звездочкой виден отпечаток пальцев профессора.
— Лейтенант, — обратился к своему помощнику Аввакум, — вы обещали, если я не ошибаюсь, вернуть эту пуговицу ее владельцу. Не так ли? Я думаю, вы обязаны держать свое офицерское слово, если
