Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ
Рѣчь искусителя была сладка, и меня впервые поразила ясная мысль о возможности отцу моему внезапно пріобрѣсть довольно хорошій капиталъ, который или здѣсь бы въ Эпирѣ улучшилъ и возвысилъ наше положеніе, или бы послужилъ по крайней мѣрѣ къ расплатѣ съ болгарскимъ злодѣемъ Петраки-беемъ на Дунаѣ (пусть его дѣло вовсе неправое и долгъ отца небывалый вовсе; но вѣдь мы въ Турціи, и я не разъ удивлялся терпѣнію отца моего, который вотъ уже лѣтъ пять-шесть напрасно тратился и мучился, отстаивая права свои).
Да! слышать то, что́ говорилъ Исаакидесъ, было мнѣ очень пріятно, но… что́ я могъ? вотъ вопросъ.
Такъ я и еще разъ сказалъ ему:
— Хорошо! Но что́ я могу?.. въ мои годы и въ моемъ положеніи…
Исаакидесъ кощунственно возразилъ мнѣ на это словами псалма:
«Малъ бѣхъ въ братіи моей и юнѣйшій въ дому отца моего: пасохъ овцы отца моего… Изыдохъ въ срѣтеніе иноплеменнику и проклятъ мя идолы своими…»
На это я не отвѣтилъ. Его лесть и корыстныя надежды, которыя онъ возбудилъ во мнѣ, боролись въ душѣ моей съ тѣмъ все-таки непріятнымъ впечатлѣніемъ, которое производилъ во мнѣ его ползающій характеръ… Конечно, что́ говорить. Хорошо получить пятьсотъ золотыхъ или имѣніе, или домъ… Хорошо!..
— Еще рюмочку на дорогу, — говорилъ Исаакидесъ.
Я выпилъ еще одну рюмку на дорогу, кланяясь, благодаря и обѣщая сдѣлать все, что́ могу…
— А что́ могу, все-таки не знаю!
Наконецъ Исаакидесъ отошелъ отъ меня и, присоединясь снова къ женѣ и господину Вамвако́су, продолжавшимъ еще вмѣстѣ пѣть, началъ тоже басомъ патріотическій припѣвъ:
Эллада! Эллада!…
Я смотрѣлъ, гдѣ Кольйо… Но онъ опять куда-то скрылся… Я пошелъ искать его и нашелъ его внизу въ сѣняхъ у открытаго окна.
— Задыхаюсь, — сказалъ онъ. — На вѣтеръ свѣжій хотѣлъ… Пойдемъ домой…
— Что́ съ тобой, Кольйо? — спросилъ я. — Ты опять печаленъ?..
— Ничего. Голова болитъ…
Мы вернулись въ комнаты и, простившись съ хозяевами, ушли.
Исаакидесъ и жена его прощались съ Кольйо очень ласково и ничѣмъ не отличали меня отъ него, ни привѣтствіемъ, ни пожатіемъ руки.
— Доброй ночи, Одиссей! Доброй ночи, Кольйо! Не забывайте насъ…
Но Вамвако́съ иначе простился съ хозяевами, иначе со мной, иначе съ Кольйо…
Не могу я изобразить, какъ именно, только иначе. И Кольйо это замѣтилъ и еще больше огорчился…
Мы возвращались въ консульство по темнымъ улицамъ съ фонаремъ и долго молчали.
Я все думалъ о чифтликѣ Шерифъ-бея, о домѣ его, о золотѣ и о томъ, зачѣмъ я такъ безсиленъ, что не могу ничего сдѣлать? И еще было одно обстоятелъство во всемъ этомъ дѣлѣ, которое затрудняло меня… Я вовсе еще не зналъ, хочетъ ли отецъ мой дѣлиться барышомъ съ Исаакидесомъ или нѣтъ. Впрочемъ, думалъ про себя: «какъ бы не хотѣть?»
Не знаю я о чемъ съ своей стороны размышлялъ Кольйо, но онъ вдругъ прервалъ молчаніе наше вопросомъ:
— Нравится тебѣ этотъ Вамвако́съ?
Я отвѣчалъ нерѣшительно, соображаясь со своимъ собственнымъ впечатлѣніемъ:
— Какъ будто хорошій человѣкъ. Просвѣщенный. А ты какъ его находишь?
— Хорошій!.. — отвѣчалъ Кольйо, какъ бы не желая высказывать настоящихъ чувствъ своихъ.
Я, занятый моими коммерческими мечтами, не желалъ продолжать разговора; но Кольйо опять возобновилъ его съ другой стороны.
— Думаю я иногда… Такъ… помыслъ пустой… Тяжела жизнь, мнѣ кажется, женщинѣ молодой, когда у нея мужъ такой некрасивый и неопрятный, какъ Исаакидесъ… Ты какъ думаешь?
Я отвѣтилъ ему на это поучительно, чтобы только онъ оставилъ меня въ покоѣ:
— Что́ жъ дѣлать, другъ мой! Не всѣмъ Богъ красоту далъ. Все-таки таинство и учрежденіе… Честенъ бракъ и ложе нескверно…
— Ты правъ, — сказалъ Кольйо, и больше мы ничего не говорили всю дорогу.
По возвращеніи въ консульство я нашелъ на столѣ моемъ письмо отъ отца, уже изъ Константинополя, а не съ Дуная; онъ сообщалъ мнѣ, что послалъ письмо и Благову съ просьбой пощадить его и не лишать драгоманства, если онъ немножко еще опоздаетъ; потому что онъ несовсѣмъ здоровъ и никакъ не можетъ тотчасъ выѣхать въ Эпиръ. Насчетъ дѣла Исаакидеса и Шерифъ-бея онъ писалъ такъ: «Какъ они (т.-е. Благовъ и Исаакидесъ), находятъ лучшимъ, такъ пусть и дѣлаютъ». Итакъ, изъ неожиданнаго письма этого явствовало, что отецъ мой не только отъ меня не требовалъ никакого содѣйствія въ этой тяжбѣ, которая меня начинала такъ живо интересовать, но и самъ почти отстранялся отъ нея, предоставляя все не зависящему ни отъ него самого, ни отъ меня ходу обстоятельствъ.
Но и я съ своей стороны уже успѣлъ очень скоро вспомнить объ одномъ важномъ условіи нашего юридическаго быта въ Турціи…
Вотъ о какомъ именно: у отца моего былъ хотя и не совсѣмъ правильно пріобрѣтенный эллинскій паспортъ, а я былъ райя (на этотъ разъ къ счастію); такъ что въ случаѣ какой-нибудь конфискаціи или продажи чифтликовъ и домовъ они были бы, вѣроятно, записаны отцомъ на мое имя, а не на его собственное…
Собственность! Недвижимая собственность!.. Или ужъ и въ самомъ дѣлѣ всѣ, всѣ сверкающія звѣзды разомъ спѣшатъ восходить на утреннемъ небосклонѣ твоемъ, Одиссей, мой сердечный!..
Газеты перомъ Исаакидеса гремятъ о тебѣ, о! патріотъ-человѣкъ…
Вельможи русскіе раскрываютъ тебѣ двери жилищъ своихъ… Молодыя дѣвушки сами хвалятъ и сами цѣлуютъ тебя.
Безнравственная уступчивость твоя ихъ сластолюбивымъ замысламъ, по милосердію ли, или по чему-либо иному, не казнится…
Въ политику уже входитъ…
Царское жалованье идетъ…
И если еще… «собственность» эта?..
Да! посмотримъ, что́ скажетъ тогда Несториди, который шутилъ прежде, что я слишкомъ ужъ добръ и глупъ и купцомъ быть не могу…
Шутилъ ли онъ?
На другой день уже съ ранняго утра я предался мечтамъ любостяжанія…
Учитель нашъ въ гимназіи возглашалъ громогласно и внушительно: «Печальныя и унизительныя для великой эллинской націи условія политической жизни сдѣлали то, что эта политическая жизнь…»
А я, устремивъ на него почтительные и лжевнимательные взоры, думалъ про себя, слегка вздыхая, объ одномъ имѣніи Шерифъ-бея въ полутора часахъ ходьбы отъ города. Унылое мѣсто!.. Гора, на склонѣ ея бѣлый, старый, пустой, препустой домъ, бѣдное христіанское селеніе, небольшая, но доходная мельница; мнѣ ужъ слышался шумъ ея каскадовъ… Деревьевъ тамъ очень мало… Видъ, конечно, не веселый, но есть кукуруза въ обиліи, есть и пшеница, и съ нихъ селяне должны, за то что живутъ на моей землѣ, уплачивать мнѣ два на десять. Хорошо! Они вѣдь не рабы же, наконецъ, эти соотчичи мои. И Авраамъ былъ богатъ; что́ жъ такое!.. «Текущу богатству не прилагайте сердца…» Вотъ что́ нужно. Оно течетъ теперь намъ въ руки само: что́ жъ я-то дѣлаю худого? Селяне имѣютъ право удалиться, если имъ непріятно платить. Свобода! Да! Конечно, оно такъ: «печальныя и унизительныя условія политической жизни…» Но вотъ какъ пойдутъ эти чифтлики, станутъ звать отца моего Полихроніадесъ-бей (какъ есть Фотіадесъ-бей); а меня, напримѣръ, Одиссей-эффенди… И я мысленно повторялъ, какъ бы прислушиваясь въ глубинѣ души моей къ пріятности звука: Фуадъ-эффенди, Рифаатъ-эффенди, Гумбухіанъ-эффенди, Одіанъ-эффенди, Одиссей-эффенди… Нѣтъ, хороши, дьяволъ ихъ возьми, эти турецкія имена! Да и чѣмъ же я виноватъ, наконецъ, тоже надо сказать и это. Видно часъ еще намъ эллинамъ освободиться не пришелъ! Всякая власть отъ Бога, и нравы турокъ несомнѣнно смягчаются… Надо бы какъ-нибудь это право! Да, впрочемъ, Благовъ молодецъ, ужъ онъ выиграетъ тяжбу!
А между тѣмъ въ той же самой душѣ моей, которую такъ ласкалъ шумъ мукомольныхъ каскадовъ, раздавались и другіе звуки, слышались совсѣмъ иного рода голоса и даже вопли… Зачѣмъ это дѣло ведется съ Шерифомъ, а не съ другимъ какимъ-нибудь подлымъ и злымъ туркомъ?
Шерифъ-бей еще и прежде и самъ по себѣ мнѣ нравился, и были еще сверхъ того особыя причины, которыя расположили меня къ нему и о которыхъ разскажу. Да нравился онъ и не мнѣ одному, но и другимъ христіанамъ.
Наружность его была довольно пріятная, выраженіе лица очень доброе и располагало въ его пользу. Говоря о внѣшности бея, я упомяну и о томъ, однако, что Шерифъ, несмотря на свое положеніе въ городѣ, на средства и кредитъ (которые были все-таки еще довольно велики пока), одѣвался очень дурно, но не иначе, какъ по-европейски.
Онъ ходилъ въ фескѣ, въ широкихъ панталонахъ дурного покроя и въ ваточномъ пальто, не дорогомъ и поношенномъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ, какъ люди одѣваются хорошо по-европейски, и я сталъ больше понимать въ этомъ и безсознательно жалѣлъ, что Шерифъ-бей надѣлъ это платье цивилизаціи и моды, съ которымъ онъ и обращаться не умѣлъ. Пріятное и молодое лицо его портилось еще и тѣмъ, что онъ, какъ многіе у насъ, рѣдко брился. И эта черта была еще замѣтнѣе при плохой европейской одеждѣ; небритый подбородокъ въ восточной одеждѣ придаетъ только суровый и грубый видъ; а при европейской онъ дѣлаетъ человѣка похожимъ на грязнаго нищаго или на столичнаго уличнаго вора.
