Дитя эпохи - Александр Николаевич Житинский
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
Эпилог
Вопреки предсказанию отца, мы сравнительно благополучно добрались домой. Путь наш был немного извилист, но приключений мы испытали меньше. В Риме нам вручили вещи генерала, снятые с «Ивана Грозного», и багаж Лисоцкого и Черемухина, прибывший из Уругвая.
В посольстве с нами долго разговаривали. Сначала со всеми вместе, а потом с генералом и Черемухиным отдельно.
Мы рассказали всю правду.
На обратном пути в Москву, в самолете, генерал и Черемухин проинструктировали нас, как нам отвечать на вопросы родственников и корреспондентов.
– Значит так, – сказал генерал. – Были мы не в Бризании, а в Танзании. Вакантные места преподавателей оказались занятыми. Мы вернулись. Понятно?
– А Бризания? Вятичи? Киевляне? – спросил я.
– Нет ни вятичей, ни киевлян, ни Бризании, – сказал Черемухин. – Понятно?
– А все-таки, что же случилось с их политехническим институтом? – вспомнил я.
Лисоцкий засмеялся и сказал мне, что патриарх открыл им тайну, пока я гулял по ночной Бризании.
– Ужасное недоразумение! – сказал Лисоцкий. – Отец Сергий как-то раз сообщил в «Новостях из России», что открылся Рязанский политехнический институт. Эта новость дошла до москвичей. Ну, сами понимаете, – рязанский, бризанский – на слух разница невелика. Москвичи подумали, что где-то в Бризании, и впрямь, открыли институт. И стали выписывать преподавателей. Испорченный телефон, одним словом…
– Значит, едем теперь в Рязань? – сказал я.
Лисоцкий посмотрел на меня с сожалением.
Вернувшись, мы молчали, как рыбы, отнекивались, отшучивались, плели что-то про Танзанию, и нам верили. Мне было ужасно стыдно. Потом я не выдержал и все рассказал жене.
– Петя, перестань меня мучить своими сказками, – сказала она. – Я и так от них устала. Когда твое воображение наконец иссякнет?
Я очень обиделся. Почему чистая правда выглядит иногда так нелепо? Но вещественных доказательств у меня не было никаких, за исключением третьего тома марксовского издания Пушкина. Сами понимаете, что такой том можно приобрести в букинистическом магазине, а совсем не обязательно посреди Африки с лотка старого негра, коверкающего русские слова.
Тогда я плюнул на все и решил написать эти заметки.
Я часто вспоминаю тот единственный вечер в Бризании, яркие костры на полянах, раскрасневшееся от близкого пламени лицо нашей милой Кати с глазами, в которых горела первобытная свобода, и глухой голос юноши из племени вятичей, который читал:
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.
И ведь верно, придут…
Заключение, написанное двадцать лет спустя
Как видите, никто не посадил меня на цепь, поэтому я заканчиваю свои записки с чувством глубокого удовлетворения. Как и все советские люди, я не лишен некоторых недостатков, и постарался по возможности честно о них написать. Весь наш народ и его вооруженные силы вряд ли прочтут мою исповедь. Да им и не надо.
Как оказалось, снять маску дурачка так же трудно, как избавиться от употребительных словосочетаний.
Все эти маленькие и большие истории случились, как вы поняли, до исторического материализма. Точнее, как раз наоборот. Когда исторический материализм был официальной религией.
А потом все кончилось, и я не знаю – радоваться этому или огорчаться.
Конечно, «у нас была великая эпоха», как выразился один писатель. А мы были ее маленькими детьми. Детство всегда вспоминаешь с нежностью. Даже когда тебя обижали взрослые дяди.
Теперь другие взрослые дяди говорят, что эпоха была поганой. И вроде как ее не было вовсе. Тогда прошу считать мои записки свидетельскими показаниями ребенка об эпохе, его воспитавшей.
А насчет удовлетворения – оно у меня все же средней глубины. Я не знаю, добился ли я своей цели. А цель состояла в том, чтобы написать о себе, не стараясь показаться хорошим. По-моему, я все-таки старался. Все-таки я себя оправдывал… Как сказал один юморист – проблема положительного героя легко решается, если сочинение автобиографично. А оно у меня именно таково. Мне не хотелось бы внушать вам отвращение.
Я еще исправлюсь, если смогу.
Но похоже, уже не смогу.
Новые времена вызывают во мне все, что угодно, кроме улыбки. Если свобода так мрачна, я предпочитаю несвободу, которая умеет смеяться. Мне кажется, что смех – это и есть свобода.
Вам, наверное, интересно, что сталось с основными героями этой книги по прошествии двадцати лет.
Мой бывший шеф Виктор Игнатьевич Барсов живет и работает в Штатах. Саша Рыбаков немного поиграл в политику в эпоху перестройки, но сейчас разочаровался в демократии и работает там же, уже доцентом.
Мих-Мих представительствует в какой-то фирме в Австрии, а Чемогуров ушел на пенсию и ремонтирует компьютеры и физические приборы, чтобы подработать. Профессор Юрий Тимофеевич умер.
Славка Крылов давно приехал из Кутырьмы с семьей и сейчас возглавляет ту кафедру, которую мы кончали. Сметанин разъезжает на «мерседесе», купленном на торговлю «сникерсами» и «баунти». А Гений сперва стал звездой эстрады средней величины, но сейчас уже непопулярен.
Амбал Яша сторожит аптеку, а Леша возглавляет фирму по торговле недвижимостью. Наши девушки все повыходили замуж, кроме Барабыкиной. А Тата родила дочку и развелась. Сейчас она пропагандирует «хербалайф». Барабыкина вступила в партию Жириновского и организовала в институте первичную организацию, в которую входят семь человек, в том числе и престарелый уже Лисоцкий.
Дядя Федя давно на пенсии, но попивает с прежним воодушевлением. Главное, непонятно, где деньги берет. Впрочем, сейчас многое непонятно. Однажды встретил дядю Федю на толчке. Он занимался русским народным творчеством – торговлей с рук. Продавал стеклянных лебедей. Мы с ним выпили пива и повспоминали кое-что и кое-кого. Он, как всегда, не унывал ни капли и никого не ругал. По-моему, он Божий человек.
Паша Черемухин попрежнему работает в Большом доме, но стал еще демократичнее, если судить по его высказываниям в прессе. И чином постарше, чуть ли не полковник.
Старика Дарова давно уже нет в живых, а Валентин Эдуардович Севро руководит телекомпанией в Москве. Тоже демократ.
Зато Василий Фомич как был бескорыстным служителем науки, так и остался. Он-таки изобрел вечный двигатель и производит небольшие партии своего изобретения для нужд сельского хозяйства.
