Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов
В прихожей, изнурённые гнётом лет, шаркнули ноги, и в дверях кухни появился дедок лет семидесяти двух с седой щетиной на сухих щеках и дряблой куриной кожей на шее.
– Садись, Илья Иваныч. – Пал Палыч хозяйским жестом указал на свободный стул. – Чай будешь?
Увидев за столом Петра Алексеевича, старик деликатно смутился – на предложенное место не сел, от чая отказался.
– Всё сторговал? – хрустнул сушкой Пал Палыч.
– Всё, слава богу. – Илья Иванович несколько раз согласно клюнул носом, покрытым сеткой кровяных жилок. – Я, Павлуша, вот что… Помнишь, говорили?
– Опять, что ли?
– Давеча забыл сказать: опять. Приходил, проклятый…
Хозяин шумно отхлебнул из чашки.
– Уж ты, Павлуша, попугай его, – продолжил старик. – Просто разорение, ей-богу! Прежде на овсы ходил к богатому. И такая холера – как катком укатает. Сядет в поле на задницу, пяредними облапит овёс, обсосёт и дальше двигает. За ночь-то, чуешь, сколько он изъездит. Просто дыра для хозяйства. А тяперь на пасеку повадился. Крайний улей собьёт, разметает да все соты, что на зиму пчалáм оставил, выест. Катается по зямле, как его пчёлы-то язвят, а всё равно ня уйдёт. В другую ночь – снова крайний улей. Всякий ня бярёт – только с краю… Так и ходит. Я и жалезки выставляю – он запах жалеза ня любит, – и старые ватники развесил, чтоб человечий дух был, а он всё одно… Ня боится. Того гляди, скотину начнёт ломать.
– Большой или так сябе? – поинтересовался Пал Палыч.
– Как сказать?.. – почесал щетинистую щёку Илья Иванович. – Близко ня встречались с им. А Лёшка Аршин, из Вяхно, видал – столкнулись. Говорит: большой. Он ещё на овсы ходил, подстярегал его. Только мядведь хитрый – ня пришёл. Сам, должно, за Аршином следил.
– Подумаем, как быть.
Переминаясь в дверях с ноги на ногу, старик откланялся.
– Пасечник из Осинкино, – ответил хозяин на вопросительный взгляд Петра Алексеевича. – Дед Илья. Хороший мужик, ня завистливый и ня жадный. Сети на Сороти ставит. Он безлошадный, так я ему нынешний год помогаю – сети вместе смотрим и вожу его с рыбой на базар в среду и в воскресенье. А обратно – дед сам, на автобусе… Он мне половину с улова даёт, а я ня беру всё, беру маленько – на себя да на сямью. Мне ж ня торговать… Удобно – самому с сетями вошкаться ня надо.
– Я смотрю, вас на всё хватает, – потянулся за новой сушкой Пётр Алексеевич.
– А у меня так: своё хозяйство наладь и соседа ня сдавай – ня добивай, а помоги ему. Он и сам ходит – спотыкается. – Пал Палыч вздохнул. – Это капитализм – тут всё за счёт обмана и вранья. Обманул – значит разбогател. А ты живи по карману. И новый ня нашивай.
– Что же, и в рост не подымайся, если деньга пошла?
– А ня богатей, – стоял на своём Пал Палыч. – Но и нищий ня будь. Нынче всё богатство – от обмана. Другого нет.
– Может, и ваша правда. – Пётр Алексеевич поставил пустую чашку на блюдце.
На чашке цвела бурная и мимолётная, под стать всплескам созидательной русской жизни, дулёвская сирень.
Следующим утром, на зорьке, отправились в перелески под Голубево. Лайку Пал Палыч с собой не взял: в охоте на пернатую дичь толку от неё всё равно не будет, а других собак, что гончих, что легавых, он уже не держал – при его способе добычи зверя они были не нужны, да и на утку и боровую дичь он теперь ходил редко, разве на пролёте повалят валом северные гусь и утка или решит хозяин потрафить гостям. Искать высыпки без собаки – вершина легкомыслия, однако Пал Палыч заверил Петра Алексеевича, что знает, где найти вальдшнепа, и тот поверил.
Поздний сентябрьский рассвет брезжил в облачной тишине, ещё не пожухшая трава стояла в росе, над низинами с мягким колыханием слоился туман. Боры вперемешку с берёзовым и осиновым мелколесьем раскрасились в яркие цвета осени и хвастались нарядом – листья под дождями и ветрами не облетели ещё и на треть. Земля тем не менее пестрела опадом, которого хватало, чтобы зарябило в глазах. Стояла та самая погода, когда в свете пасмурного утра неожиданно броско на мокром мху смотрится напитанный влагой лист, принявший округлую форму и издали своим охряным цветом обманывающий грибника, ищущего взглядом добычу, в то время как его сапог уже стоит на шляпке настоящего тугого моховика.
– Видать, моросливый будет день… – Пал Палыч вдохнул сырой лесной воздух и тронул ивовый куст, обсыпанный бусинами росы. – Тёплый да тихий. Для вальдшнепа – самая утеха.
Пошли вдоль перелеска. Пал Палыч изредка вытягивал шею, устремлял взгляд в ту или иную точку и, осторожно переступая, с винчестером на изготовку, уже заряженным «семёркой», целенаправленно продвигался вперёд, будто и впрямь прихватывал чутьём тёплый птичий запах. Но ленивый отъевшийся вальдшнеп, треща крыльями, так и не взмывал свечой из травы. Только раз на границе поля вспорхнула быстрая куропатка и иглой ушла за кусты в ольшаник. Ни Пётр Алексеевич, ни Пал Палыч даже не успели поднять стволы.
С веток деревьев падали капли, день, как и полагал Пал Палыч, стоял тёплый и серый. Одинокие жёлтые берёзы в боровой чаще полыхали на фоне сумрачной зелени сосен. Иногда прыскал мелкий дождик, и тогда лес отвечал небу едва слышным звоном, будто встряхнули тонкую серебряную цепочку.
– А рано ещё, – через два часа бесплодной прогулки сообщил Пал Палыч. – В октябре на высыпки надо. – И тут же, навострив ухо, добавил: – Никак гусь пошёл.
В сизых небесах действительно раздалась глухая гусиная перекличка и смутно, как контур женщины за занавеской душа, проступил в пелене растянувшийся птичий караван.
– Тяперь лес тихий. – Сев в машину, Пал Палыч разрядил винчестер, сунул его в кожаный рыжий чехол и положил на заднее сиденье. – Вясной ня так. Вясна, она на радость… Возьми тетярева: птица строгая, а на току всех до одного перябить можно – вясенний дух пьянит, об всём забывают. Но так ня надо. Без птицы лес – сирота. Только послушать, когда загомонят: сила-то какая! А на водополье? На Михалкинском или Сялецком? Гуси гогочут, лебяди кличут, кулик с чибисом пишшат, свистят на все голоса. Люблю. Уедешь с озера, а после весь день в ушах кряк утиный стоит.
Пётр Алексеевич совсем не огорчался по поводу неудачной охоты – осенний лес и свежий сырой воздух наполнили его радостным умиротворением, живительным, но не шумным. Была добыча, нет ли, а он ухватил эту зорьку и спрятал
