Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов
– А то Пётр Ляксеич один ня ездит, – ввернула слово в поучение мужу хлопочущая у стола Нина. – Они ж с профессором ня сросши.
– Не смог. – Пётр Алексеевич вздохнул. – Отца поехал хоронить в Челябинск.
Нина поджала губы; Пал Палыча горькое обстоятельство в жизни профессора Цукатова ничуть не смутило.
– То, что он отца хоронит, – это в порядке дел. Дети нас хоронить должны, а ня напротив. Если б отец его хоронил – вот где больно. А когда родителей – это по природе. Все мы временные…
Немного помолчав, Пал Палыч вернулся к прежнему разговору.
– Жданок всю жизнь хотел охотоведом стать, а ему в области было зарублено. Дед Геня зарубил.
– Как зарубил? – Пётр Алексеевич не ожидал такой прыти от покойного охотника.
– Я говорил: Жданок был гниловатый человек. – Пал Палыч насыпал из пакета в стоящую на столе корзинку сушек. – Дед капканы поставил, а его хвать – инсульт. И в больницу положили. Жданок узнал, что дед в больнице, и полный рюкзак капканов – двадцать или двадцать пять штук – снял. Да ещё мне хвастает: мол, я у деда снял. А дед пришёл из больницы – жалуется: «Паш, ну как так можно – сдёрнул все капканы! Я, – говорит, – ему отомщу». А у него, у Гени, пасынок – он его с мальства к охоте приучил – кормит дичиной областную инспекцию. Понимаете? И Геня пасынку сказал. А тот в Псков сказал. И псковский инспектор поручился, что в Новоржевском районе Жданок никогда охотоведом ня станет. И ему зарубили. – Пал Палыч с чувством тяпнул ребром ладони по колену. – Так и остался прядседателем общества.
– Тоже неплохо, – заметил Пётр Алексеевич.
– Прядседатель – должность общественная, охотники выбирают. А охотовед – должность государственная. И он туда хотел… Но как ему: инспекция общество проверяет – инспекция выше. – Пал Палыч доверительно обратил бледно-голубые глаза к Петру Алексеевичу. – Жизнь так сложилась, что я и с тем и с тем – и с Геней дружил, и со Жданком. Я знал, что ему ня быть… Поэтому сказал: «Давай – я в охотоведы». Я как раз из милиции ушёл. А он говорит: «Нет, всё равно я буду». Тогда я сам решил – через природоохранную прокуратуру. У меня как-никак за спиной техникум… А Жданок туда позвонил: «Ня берите его». И аттестовал меня в лучшем виде – хуже некуда. Мне потом так в прокуратуре сказали: «Ты – единственный в районе человек, который может навести порядок, но нам это ня надо». И всё. И вышло, что ни он, ни я. Вот так Жданок поступил – по такому принципу. Как мой отец говорил: или он пополам, или я вдребезги. Понимаете? И что мне за него держаться?
– А что ж держался? – Нина водрузила на стол чайник, струящий из носика сизый пар. – Никак отлипнуть ня мог, пока тот ня помер.
– И ня держался. Я сам сябе барин.
– Флаг в руки и барабан на шею, – напутствовала Нина. – Барин…
– Вот и иду, постукиваю.
С этими словами Пал Палыч пододвинул к себе налитую женой кружку чая и взглядом проводил Нину из кухни.
– Я её берягу, – сообщил он, как только та скрылась в дверном проёме. – В первую очередь ня как жану, а как мать моих дятей. Моя мать прожила девяносто два года – я на неё смотрел и радовался. Хочу, чтоб и Нина так прожила и дятей радовала. Они как начнут языками бить с дочкой… Дочка всё жалуется, всё выплёскивает, что скопилось, и я чувствую, что ей это надо – нужна мать. – Пал Палыч задумался: всё ли он ясно выразил. – Для себя, конечно, тоже берягу, но и для дочки. Больше для неё. Дочка ей и внукóв подкидывает, а Нина их учит: и к школе готовит, и в огороде с ими возится, и читать… Вот прислали внуков на каникулы – и у них задание: порешать столько-то примеров, почитать столько-то книжек. Она это всё с ими сделала. Ня будь матери, у дочки забот прибавится – ей тяжалей станет. Поэтому у меня на первом месте – это мать моих дятей, а на втором – жана. А она, Нина, ня понимает и нервничает. И с головой у ней ня вполне – капризов много. А в сямье умней тот, кто первым уступит. Много ума ня надо – развестись… Ну, найдёшь другую, и что? Только хуже – и сямья другая, и все принципы. Поэтому спокойней надо, и глаза закрывать на нервы. А то у Нины, что ня по ней, сразу: возьму вярёвочку и повешусь.
Пётр Алексеевич не ждал таких откровений – семейная жизнь Пал Палыча казалась ему едва ли не образцовой, а тут – нервы, верёвочка… Или смеётся хозяин, водит за нос? Пётр Алексеевич задумался. А, собственно, бывает ли семейная жизнь образцовой? Взять Иванюту – его Марина, с которой он теперь в разводе, в свои тридцать два так истово предалась религии, как в свои двадцать два предавалась любви. Новообратившись, она изучала жития и церковный календарь с тем же самозабвением, с каким прежде изучала «Лолиту» и «Камасутру», а мужа побуждала к совместной молитве с той же страстью, с какой прежде побуждала к исполнению супружеского долга. Иванюту она называла толстым и ленивым, хотя и то и другое не соответствовало положению вещей: брюшка Иванюта себе не завёл – по крайней мере, сверх того, что допускалось возрастом, – а от совместной молитвы отказывался с таким возмутительным равнодушием, с каким никогда бы не отказался от исполнения супружеского долга. Или взять его с Полиной… Ну с какой стати Полина решила, что самое подходящее место для нахлобучки мужу – машина, где они вдвоём и он за рулём? Ведь он бывает горяч – а если не сдержится, вскипит и гнев сорвёт крышку? В этот миг в его руках их жизнь… Поразительная непредусмотрительность. И вообще: женщины – несдержанные существа, они не могут не влюбляться. Так уж устроены. Поэтому мужьям следует позаботиться о том, чтобы жёны, раз уж увлечение неизбежно, влюблялись в кошку, черепашку, собачку или любую другую игрушку. И на этом – всё.
Пётр Алексеевич взял из корзинки сушку, поражённую маковой сыпью, и поднял над блюдцем чашку с чаем.
Со стороны крыльца раздался стук в дверь, скрип петель и глуховатый, но твёрдый, без дребезга, голос:
– Хозяин дома?
– Здесь! – откликнулся, не вставая из-за стола, Пал Палыч. –
