Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс
– Сваливаем нафиг отсюда!
– Хорошо, только скажу до свиданья…
Народ продолжал петь: «Гей-го, гей-го, гей-нонино! – весна, весна – венец любви».
– Нет, Чарли, уходим сейчас же!
Я схватил пальто, поискал глазами Фран и ее семейство, но они, похоже, ушли раньше.
Под занавес
В прошлом году умер мой отец. Событие, которого я страшился в течение детских и школьных лет, все же произошло – хорошо еще, что при других обстоятельствах, отличных от тех, которые возникали в моем воображении. Инфаркт; отец, как мне сообщили, ушел почти мгновенно; впрочем, я не уверен, что быстрая смерть и в самом деле наступает в мгновенье ока. Кто знает?
Он не дожил до шестидесяти, и, хотя было бы здорово рассказать о его полном исцелении, в последние двадцать лет отца порой все же накрывала депрессия. Но мне хочется верить, что счастливые моменты бывали чаще, что мне… нам с годами удавалось все лучше справляться с обстоятельствами и предугадывать моменты душевного разлада. Во многом это стало возможным благодаря его жене – второй жене, Морин, с которой он познакомился на работе. Серьезная, непьющая, воцерковленная, Морин была полной противоположностью маме, и, должен признать, в пору своей лондонской молодости я считал атмосферу их бунгало (слово-то какое: бунгало!) невыносимо унылой и сонной, а потому наведывался к ним редко и всегда без ночевки. Мне определенно удавалась роль мрачного пасынка. Этот брак был подобен досрочному выходу на пенсию, и в их чистой, жарко натопленной гостиной я не выдерживал долее пары часов. Морин стала преданной женой моему отцу, но лицезреть чужую преданность довольно скучно, однако, помнится мне, они все же много смеялись и совершали пешие походы, отмечая галочками освоенные адреса, как работники службы междугородной доставки: южные природно-исторические достопримечательности, Адрианов вал, тропы вдоль юго-западного побережья. Кроме того, Морин приобщилась к джазу, чего не скажешь обо мне, притом что я до сих пор не оставляю этих попыток; с возрастом я оценил по достоинству относительное счастье и стабильность, которыми она скрасила зрелые годы своего мужа. У нас с отцом не было ничего общего, кроме тяги к угрюмому самокопанию и сентиментальной, невысказанной веры в любовь как целительную силу, а быть может, даже как панацею от всех бед. Оборотной стороной этой веры был его страх остаться одному, без чьей бы то ни было любви или, еще того хуже, без надежды на любовь, однако во втором браке этот страх развеялся, и мне думается, пока у него во время привычных утренних процедур не остановилось сердце, он нет-нет да и ощущал неведомое дотоле умиротворение. Хотелось бы верить.
Как и следовало ожидать, его кончина повлекла за собой раскопки прошлого, во многом непростые и болезненные, о чем, собственно, и рассказано выше. Но, вспоминая отца, я всегда возвращаюсь мыслями в ту летнюю пору. Ему было столько же, сколько мне сейчас, и те месяцы, кажется, вместили и лучшее, и худшее из того, что происходило между нами в этой жизни.
Впрочем, я упускаю один эпизод: знакомство отца с Фран Фишер.
После заключительного спектакля я следил за их беседой из-за кулис: Фран смеялась каким-то шуткам моего отца, положив руку ему на запястье, а затем поклонилась и разве что не упала на колени – как мне показалось, в порыве благодарности. Меня радовало, что они так легко нашли общий язык. Я не сомневался: он ее полюбит и она, вероятно, тоже в нем что-нибудь разглядит – некие качества, коим еще предстояло проявиться в его сыне: быть может, цельность характера, незлобивость.
То есть я наблюдал со стороны. Просто наблюдал. Присоединись я к ним, эта магия, вероятно, была бы разрушена, да к тому же я отчаянно надеялся, что получу еще массу возможностей побыть с ними вместе – с двумя самыми важными на тот момент людьми в моей жизни. Хотя они потом раз-другой говорили по телефону, новых встреч уже не случилось, а я до сих пор вздрагиваю от мысли, что никогда больше не увижу ни его, ни ее.
Ладно, замнем.
Замнем.
Это история одной любви, хотя сейчас, когда она завершилась, мне уже думается, что любовь здесь не одна, ее проявлений больше – как минимум четыре или пять: семейная любовь; отеческая любовь; дающая нам силы любовь-дружба; неудержимая вспышка первой любви – слепит так, что вблизи не рассмотреть, пока не догорит. Диапазон смыслов одного слова ограничен, и можно только удивляться отсутствию других слов, способных описать столь многогранные и весомые явления. Но пока других слов не придумали, одно это слово с необходимостью будет обозначать все виды любви, включая супружескую.
Моя жена. Привыкну ли я когда-нибудь к звучанию этих слов? Вернувшись домой после того вечера встречи, я увидел задремавшую на диване Нив; лампа для чтения горела так близко к ее голове, что в гостиной пахло жженым волосом. Я погасил свет; Нив тут же вздрогнула и проснулась:
– Что? Ой, привет.
– Здесь пахнет жженым волосом.
– Разве? А, это мои новые духи. Для свадьбы куплены, «Cheveux Brules»[14].
– Приятные.
Она зевнула и ощупала голову.
– Который час?
– Без четверти десять.
– Изверг. Ну и где она теперь?
– Ждет внизу, в машине.
– Ты серьезно?
– Я поднялся, чтобы закинуть в сумку кое-что из вещей.
– Но машина – наша общая.
– Машину мы забираем.
– Как-то вы резко. Можно я хотя бы телевизор себе оставлю?
– А вдруг он будет напоминать обо мне?
– Вряд ли. Кто позвонит отменить банкет?
– Утром разберемся. – Я ее поцеловал. – Можно мне присесть?
Нив подвинулась, и мы сели рядом, соприкасаясь головами.
– Здорово, что мы способны смеяться по такому поводу, правда? – сказала она.
– На самом-то деле, Нив, это ты способна смеяться по такому поводу.
– Значит, можно посмеяться?
– Можно.
– Ну и хорошо.
– Пошли ложиться.
Мы не сдвинулись с места.
– И как она?
– Постарела.
– Вот это удивительно.
– Была в прекрасном настроении. Как и все остальные. Она счастлива.
– А ты?
– Я тоже.
– Ну вот видишь, – сказала она. – Это же предел мечтаний, верно? Как раз то, что тебе нужно. Наконец-то ты понял.
Наконец-то я понял.
Благодарности
Благодарности за поддержку,
