Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич
«О боже! Неужели все мысли об убийстве, о жмуриках ложны! Это просто несчастный случай, и не мог я предвидеть его, и не мог спасти сына! Да, дорога опасная — но сколько детей тут играло — и ничего. Да, не мог я спасти. И моей вины нет. И Серёга — его вины нет — он играл с моим Колькой, он принял его — а я-то считал его гадом! Убийцей! И ведь будет он мучиться этим всю жизнь — что виновен он в смерти!» И он погладил Серёгу по голове: «Нет, ты не виновен. Это просто трагическая случайность». И он попросил тех, кто был — милиционеров, ещё кого-то — не трогать мальчика. Он его не обвиняет ни в чём.
А потом был миг — лишь один, но он был! — когда все отошли и остался он рядом с Серёгой — один на один. Как удар — тот к нему обернулся — и крысиным оскалом исказилось лицо, и слова прошипелись — чуть слышно и злобно: «Ну что, дяденька, сыграем в жмурики?»
10–11.2.1993
Смех и сила
«Смех, говорите?» …Мы обернулись. Он сидел рядом, усталый, как все. Погода нелётная, сводки не радуют. Куковать, может, сутки — иль двое! Хоть на миг отвлеклись — да и тут помешал. Слева — смех — и задорный, заливистый смех. Лица сами — в улыбку — забываешь, что дома уж ждут: стол, шампанское, скоро двенадцать — а ты здесь, средь чужих невесёлых людей, у которых в глазах — свой испорченный праздник, негорящая ёлка. Только трое смеялись: остров радости в море тоски. Парень с видом гробовщика — шутку за шуткой — жаль не слышно за девичьим смехом. На мгновенье прервутся — и снова — и ведь звонче, сильней — хоть куда уж сильней? Две девчонки — и, наверно, их кто-нибудь ждёт — и грустили б, как мы — но не могут грустить: смех — сильней! Даже нас отвлекли — и тоска улетела из глаз — а тут этот прервал. С разговором полез. Скучно — книгу читай. Водку пей. Но другим не мешай. Только резкое слово не сошло с языка. Нет, не страх удержал: трое нас, и любой — покрупней, помоложе его. Ощущенье: нельзя. Стая псов перед волком — молчаливым, спокойным, готовым на смерть и на бой. Здесь — ни боя, ни смерти. Только суть такова.
«Извините, ребята. Новый год. Здесь тоска, рядом — смех. Накатило… Напомнило… Отниму у вас десять минут. Расскажу. Потому что так надо… Тоже был Новый год. Мы стояли. Под сорок — мороз. Новогодняя ночь. Нет, ещё не двенадцать — но поверка вечерняя длится — и конца не видать. Не поверка: приказ: „Всем стоять!“ — и стоим — и охрана стоит, и на вышках стоят — мёрзнут, злятся — и слушают смех, как и мы. Дом начальства — и хохот: грубый, громкий — мужской, — и визгливый, заливистый — женский. Бабий, лучше сказать. И специально, чтоб слушали мы — чтобы мёрзли, стояли — чтобы было вдвойне и втройне тяжелей. И стояли мы. Хохот ложился на нас, как пудовые глыбы. Вот одна… и одна… и одна… Сколько ж можно? Ну, конвой недоволен — их сменят: тоже хохот и водка потом. Нам — барак — и отчаянье — даже для тех, кто привык. — И конца пытке нет. Говорят, льют на голову капли — и за каплею капля — и сходят с ума. Смех — страшней. И не мог я глядеть на других. В них моё отраженье — та же злоба, отчаянье, боль…
И вдруг — хохот. Сосед, Яшка Лысый — заржал — заразительно, весело — словно от шутки ковёрного в цирке. И другие — за ним. И я тоже. Подхватила волна, понесла — и весь строй хохотал — истерично, до слёз — покрывая и мат конвоиров, и собачий растерянный лай — псы — и те, и другие — суетились, не зная, как быть. У начальства — заткнулись. Из дверей повалили — офицеры — добротно одетые, пьяные, морды красные… Смотрят, молчат. И начальник — здоровый!.. — достал пистолет, и два выстрела — вверх. „Слушать, гады!.. Молчать!“ Только смех всё сильней — победительный смех! Страх ушёл… Не совсем. Но сейчас общей массой мы были сильней. Каждый чувствовал хохот друзей — и врагов — но своих: против этих — своих! — и не масса людей здесь, а смех — сущность смеха, его существо — мы лишь клетки, частицы — как огонь от десятка свечей может слиться в язык, многократно превысивший сумму десяти огоньков, — так и смех наших сотен стал пожаром — полотнищем смеха.
А начальник краснел. Снова выстрелы в воздух — и смех — заглушающий выстрелы смех. Не побег и не бунт — мы стояли на месте — только рты хохотали — попробуй, заткни! Вновь приказ: „Прекратить!“ — и движенье на вышках: пулемёты — к стрельбе… Не посмеют… И смех продолжался, летел. И — огонь! Пули врезались в землю за несколько метров до нас. И опять: „Прекратить!“ Только хохот летел — так качают вагон, чтоб свалиться со всеми, с охраной — к чертям! А на вышках чуть сдвинут прицел — и не в землю — на нас. И, похоже, начальник готов, но и мы — до конца!.. И тут Яшка издал некий звук — ртом — но будто не ртом. И волна понеслась — и мы все — этот звук. В знак презренья к ним всем, в знак победы над ними… А потом — тишина… Всем досталось потом, но победа — за нами».
…«Ну а Яшка?» — «Вокруг стукачи. Кого знали, кого-то и нет; но никто не донёс. Понимали: узнают — на нож. Кто и как — неизвестно. На нож».
Он поднялся. «Выпить нечего. Просто почтим». И мы встали. И он протянул небольшую, но крепкую руку. И пошёл — невысокий, седой и прямой.
И нам не было жалко, что мы не успели домой.
31.12.2013
Сказка, напетая птичкой
Однажды маленькая птичка, сидевшая за окном, напела мне сказку. И я вам её расскажу.
В старом-старом Китае жил император. Был он старым и мудрым. И грустным, И справедливым. А
