Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич
И сколь мощным окажется тот, кто сумеет подобный накал пронести через долгую жизнь!
18–19.7.1995, 25.7.2020
Засохшее дерево
Цветы. Светом жизни сияли они и рвались в эту жизнь — всею нежною силой своей, белизной лепестков и дрожаньем тончайших тычинок, ароматом, струящимся ввысь, и росинками слёз, отражающих солнце и синь — и воздетые к небу кричащие корни. Мёртвый ствол оживал — белизной и пушистым сияньем, отдавая той жизни все силы, что мог, — только не было их, и иссохшие корни напрасно молили: «Воды!», — и торчали как кости, уже не одетые кожей. Но цветы всё ж в последнем порыве устремляли себя в небеса и не верили в то, что умрут.
«Так и мы», — грустный старческий голос нарушил закатную тишь — тихий голос, подобный закату. «Мы уходим, нас нет. Наши руки — иссохшие ветви, лишённые сил, наши ноги — обрубки корней, не способных держать, наши мысли — безжизненный шелест листвы, облетевшей с дерев. Ветер времени бьёт нас, круша и ломая стволы, выдирает из почвы. И мы сохнем, лишённые сил и лишённые тени надежды. Всё, что мы созидали, ушло, и мечты обратились во прах. И иссохшие, мы умоляем: „Воды“ — но безжалостный ветер несёт только пыль, и последняя влага уходит из нас с этой пылью. Как чудовищно чувствовать смерть, ощущать её всей каменеющей кожей и бесслёзно и жутко рыдать под безводным песчаным дождём, заносящим тебя на века!
Вы раскрыты мечте и весне. Вы — цветы уходящего мира, И не верите вы в его смерть. Вы смеётесь и славите жизнь — и действительно, вы — воплощенье её — только выросли вы на иссохшем стволе и, иссохший, я плачу над вами».
И рукою с пергаментной кожей он провёл по увядшим щекам. А потом отвернулся и тихо заплакал, и слезинки тонули в пыли, не сумевши её увлажнить.
Время слёз истекло. Поворот головы — и восторг и сияние света в глазах! Ствол стоял, устремившийся ввысь, и цветы, улыбаясь, глядели на свежевзрыхлённую землю. И весельем цвели молодые глаза, и глаза старика улыбались в ответ.
25.4.2002, 27.5.2002
Сила и слабость
Жмурки
Пронзительно заверещал звонок, возвещая конец безопасности. Ещё не закрылась дверь за учителем, а уже слышались радостные крики, грохотали отодвигаемые стулья. «Ура! Уроки кончились! Свобода!» Но за этим столом было тихо. Шум и радость? К тому, кто сидел за столом, они были враждебны. И он это знал. Одно было счастье — урок — но и его отравлял этот страх — страх звонка, страх возврата в ту злую и чуждую жизнь, что таилась вокруг и ждала, чтоб сомкнуться и смять. Уничтожить! И чем ближе был миг окончанья урока, тем сильнее был страх. Здесь он равен другим. Нет — он выше других! И ответы его — лучше, и учителя восхищаются им. Но потом… После урока! Нет, его не били. Так, порой кто-нибудь брезгливо тыкал в бок: «У, жирняй!» Но с ним и не говорили. Он был в этой школе всего несколько дней — семья только что переехала — но ни один из класса не подходил к нему. Не разговаривал с ним. Они играли — но когда он однажды подошёл — понимал, что нельзя подходить, что не надо, что унизительно — но подошёл! — то услышал: «Иди, жирняй». Он ушёл. И больше не подходил.
А злоба копилась вокруг. И он чувствовал это. Молчание класса давило — и должно оно было прорваться! Тяжёлая рука опустилась ему на плечо. Обернулся. Серёга!.. Ну, всё… Он отвечал сегодня после Серёги — тот получил двойку — и учитель поставил его в пример. Что ж: теперь, значит, расплата. И, видно, такая обречённость отразилась на его лице, что Серёга расхохотался: «Ну ты чего? Боишься, что ли?» — «Нет!» Он попытался принять гордый вид, но Серега продолжал: «Колька, да ты же отличный парень. И отвечал здорово. Чего ты всё в стороне? Пошли пошатаемся!»
«Володь! Что-то Колька задерживается». — «Наконец-то!» — «Что значит „наконец-то“? Ребёнка дома нет, а он „наконец-то!“». — «Послушай, Оленька! Ведь это же очень плохо, что он никогда не задерживался. Значит, не с кем ему задержаться. Ты что, не видишь, каким он приходит из школы? И о классе ничего не говорит». «Думаешь, там его бьют?» «Да нет, вряд ли. Приходил бы тогда с синяками. Просто не принимают. Таким всегда плохо. И я был таким. Да и сейчас такой!» Он с горечью махнул рукой. «Ну что ты, Володечка, милый — ты-то кому-то нужен», — она обняла его. «Кому-то нужен? Такие, как мы, нужны только таким, как мы. А остальным нужны сильные и жестокие. И мы живём только до той поры, пока кто-нибудь сильный и жестокий не обратит на нас внимание… Да ладно, разнылся. Надо действительно узнать, что там с Колькой». Он встал и начал надевать ботинки. Жена выглянула в окно. «Наташ, ты не видела Колю? Он что-то задержался». — «А, Ольга Петровна, они с Серёжкой и Мишкой соседским пошли играть». — «А куда?» — «На холм у леса»… «Видишь, Оленька, всё в порядке. Пошли играть. Значит, его приняли. А холм я помню. Мы там тоже играли. Хорошо было, весело. Как я рад всё же, Оленька, что вернулся сюда. Надо бы нам с тобою сходить на холм как-нибудь!».. Он запнулся. Какая-то мысль — нет, тень мысли — смутное воспоминание о чём-то давно забытом — встревожило его. Что-то надо вспомнить — но что? Это важно — но что? Он продолжал говорить, но смутная тревога уже не покидала сознание.
«А теперь в разведчиков!» Он полз. Грязь облепляла одежду и тело, и саднило в разбитых коленях — но он полз. Он разведчик — и он доползёт. Дан приказ — и он должен ползти! И сквозь боль доползёт до куста — до этого проклятого куста! Доползёт! Ему доверили это, и он — равный средь равных! И доверили самое трудное — они ползут с другой стороны — там мягкая трава, а здесь грязь, лужа — ну что ж, он гордится доверьем — и он оправдает его! Он ползёт, тело кажется сильным и гибким, он сейчас не «жирняй», а разведчик — смелый, мужественный разведчик! Он не видит их лиц. А они переглядываются между собой — им смешно: толстое неуклюжее тело, как
