Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
Словом, в палате всегда толклись люди, а потом объявили карантин и стало тихо. Родственников Марии Сергеевны перестали пускать в больницу, и те, чтоб больная не зачахла от тоски, приволокли в палату телевизор. Пульт не слушался травмированных пальцев Марии Сергеевны, и потому она передала его Кристине. Смотрели все подряд, кроме "Новостей", "Времени", "Сегодня" и так далее.
— Ничего хорошего они не скажут, — заявила Мария Сергеевна, — а мне выздоравливать надо. Зачем мне от их информации валокордин пить?
— Я их тоже ненавижу, — согласилась старуха.
Кристина смолчала. Она, как поняла Даша, больше всего любила смотреть "Культуру", но это ей редко удавалось.
— Включи первую программу, там скоро мультики будут, — командовала старуха.
Кристина покорно щелкнула пультом. Вместо ожидаемых мультиков в палату вползло серое небо, подтаявший снег под унылым кустом.
— Вот здесь я ее изнасиловал и убил, — сказал плотный мужчина с сырым лицом, невозмутимо глядя на голую женскую ляжку.
Кристина немедленно переключилась на "Культуру", но старуха, которая помимо мультиков обожала всяческие ужастики, завопила, как обиженный ребенок:
— Оставь, оставь эту программу. Интересно. У… изверг!
— Вы в таком положении оставили труп? — вежливо поинтересовался следователь.
— Да.
— А почему вы голову отделили от тела и бросили отдельно.
— Не знаю.
— Тьфу на вас, — закричала Мария Сергеевна, — немедленно уберите эту гадость!
— Это не гадость, это жизнь, — обиделась за передачу старуха.
Но невзрачный зимний лесок уже исчез, лощеный молодой брюнет, нежно держа в руках жвачку, вопрошал с экрана — хотите взбодриться? — такая–сякая с деролом и морозной свежестью!
— Взбодрились уже, — проворчала Мария Сергеевна.
Даша перевела дух. В больнице она забыла бояться. Здесь хорошо, но покой не будет длиться вечно. Пора ей обживать новую ситуацию. Смотреть в глаза, как это… правде жизни. Если этот сюжетец не про нее, то где‑то совсем рядом. Ужас… валяться вот так в лесу голой! Что от нее хотят? Взять в заложницы. Видно, решили, что она местопребывание Фридмана сообщит. Не на такую напали! А если пытать начнут? Им не обязательно знать точный адрес. Их вполне устроит "почтамт, до востребования". Если написать Фридману, что его драгоценная доченька у них в руках, он немедленно примчится как полоумный.
На экране уже весело блажили молодые люди с татуировками на цыплячьих голых предплечьях.
Но сейчас‑то она в безопасности. Никто в больнице не знает ее имени. Значит, бандиты не смогут ее найти, даже если станут обзванивать все больницы. Ей надо опередить палача. Она напишет письмо отцу и уедет в его Калужский рай. Вот так! Только где взять денег на конверт? И вообще, как она может кому бы то ни было писать письма, если у нее потеря памяти?
Кристина добралась до своей "Культуры". Ах, как полезно сейчас знать, что ученые открыли 114–й элемент таблицы Менделеева. То есть не открыли, а создали. Он и жил‑то всего несколько минут… или секунд? Потом рассыпался. А ей какое от этого счастье? Был смешной анекдот: "Следователь Менделеев создал таблицу алиментов, которая вручается всем брачующимся. По этой таблице любой судопроизводитель в течение минуты может вычислить сумму причитающихся семье алиментов". Вот это действительно помощь обществу и конкретным людям. Окуджава запел. Хорошо…"Моцарт на старенькой скрипке играет…" Моцарту у нас не место, он такой молодой, беспечный, доверчивый…
Есть еще вариант. Рассказать все лечащему врачу. У нее умное лицо, она поймет. Понять то поймет, но тут же из самых добрых соображений позвонит следователю — больная заговорила! А видеть опять этого скользкого типа… б–р–р–р. И вообще, похоже, отец боится ментов не меньше, чем бандитов.
Несмотря на снотворные, засыпала Даша поздно. Лучшим успокоительным были бесхитростные рассказы старухи. Самой обыденной, безобидной теме она умела сообщить детективный оттенок. Считалось, что она рассказывает Кристине, хотя та не отрываясь читала роман в приличной, не современной обложке.
— Я зимой‑то мерзну. У меня два платка. Один большой пуховой, я его берегу, а второй — белый, от свекрови остался. Я и забыла о нем. А тут полезла в шкаф — сверток какой‑то. Что такое, думаю. Точно — не бомба, потому что очень легкий и веревочкой перевязан. Видно, внучка перевязала — узлом. Сейчас она к родне уехала в Сыктывкар. И полезла я ту бечеву развязывать. Раньше в таких делах зубы помогали, а сейчас зубов нет. А вставной челюстью не больно поразвязываешь. С трудом, но удалось. Размотала я бумагу, смотрю — белый платок… и почти целый, только в уголку молью траченный.
Сны были ужасны. Черно–белые, бесцветные, по уголкам молью траченные. То за ней кто‑то гнался, то она кого‑то пыталась догнать, и путь всегда кончался заснеженным леском, из которого не было выхода, потому что он был зажат с одной стороны неприступной, гнилой, как больной зуб, скалой, а с другой какими‑то решетками или каменными щелями, через которые не протиснуться.
Однажды ночью Даша проснулась, как от толчка. Прямо на нее внимательно смотрели чьи‑то глаза. Пытливо так смотрели, настойчиво, неприятно. Когда тебя так рассматривают, хочется обхамить за подобную бесцеремонность. Словно породистую собаку выбирают.
Свет из коридора падал на спину этой, которая смотрела. Да, да, женщина в белом халате, незнакомая. Даша зажмурилась от злости, и в памяти тут же всплыло лицо с фотографии. Марина! Причудится же такое. Когда Даша опять открыла глаза, в палате никого не было, и только белое лицо казалось еще висело в воздухе. " Чеширская кошка, — подумала Даша сквозь сон. — У всех людей она улыбается, а у меня глаза таращит. Не к добру это".
Утром ночной бред обернулся явью. Еще до врачебного обхода сестричка Анечка — сама доброта и руки золотые — делая укол, шепнула.
— Сегодня за тобой придут. Домой поедешь.
Даша так дернулась, что игла выскочила из вены, а с курносого носа медсестры слетели очки. Другая бы на месте Анечки выдала поток бранных слов, а та только ойкнула, ввела до капли раствор
