Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов
Лекарство прекратило кашель — только лишь кашель. Антон Павлович встревожился не на шутку. Он занавесил окно шторой, зажег свечу, подсел к столу, задумался. Все шло не так, как надо, как хотелось, кто-то все портил, нарушал и обижал на каждом шагу. Хотелось жить долго-долго, очень долго, лет девяносто пять, сто десять, чтобы увидеть лучшие дни — без исправников, становых, пошляков генералов и дураков помещиков. Чтобы вся земля цвела умно и неторопливо, чтобы не было нужды писать о грязи и скуке, о робких, простых, но невыполненных мечтаниях маленького, униженного человека, чтобы был счастлив умный, талантливый русский народ.
Новый приступ кашля приподнял его и согнул вдвое. Что-то свистело и хлюпало в легких. Он улыбнулся безнадежно и скорбно. Его, врача, трудно было обмануть; он превосходно понимал свое положение, и именно потому напуган был особенно сильно. И еще этот сон — черный монах. Правда, здесь нет ничего непонятного, странного, всего того, что так ненавистно было его ясному, зоркому глазу. Все объяснимо с этим монахом: тревога передается психике, психика откладывает наиболее яркие впечатления в каких-то пока еще не разгаданных клеточках мозга, эти клеточки, очевидно, бодрствуют и в часы сна. И вот является в сновидении монах. О нем шел разговор месяц тому назад. «Но почему этот монах снится именно мне? — подумал Антон Павлович. — Почему мне, а не Маше, не Михаилу, не отцу, не матери?..»
— Нет, нет, не надо, — встревоженно прошептал он, — не надо! Я справлюсь. Вот возьму и напишу рассказ про черного монаха, и станет легче. Художнику дано освобождение от печали, если будет найдено средство ее выражения.
«Кто так сказал? — спросил Антон Павлович свою память. — Не Мопассан ли? А может быть, Флобер? Кто же сказал эти верные, золотые слова? Очень возможно, что автор их — русский писатель. Может быть…»
Так, в мыслях о себе и трудах своих, просидел он до утра. Позолотилась штора, порозовели занавески, проявились лица друзей и знакомых в рамках и рамочках, по-утреннему задорно пропел петух. Сестра Маша с граблями на плече прошла огородом, брат ковырял мотыгой землю. Отец вышел из флигеля, перекрестился на восток и, глубоко вздохнув, улыбнулся чему-то. Будильник прозвонил пять раз.
Хочется спать. Антон Павлович добрался до постели, прилег, уснул. И приснился ему не монах, а он сам — молодой, здоровый, счастливый, многодетный. И все кругом молодо и надежно-крепко, и все счастливы и веселы, и вся земля в цветах. И приснилось Антону Павловичу, что он читает книгу, а в ней сказано:
«… Очень скучно жили люди на этом бедном полустанке, один раз в сутки приходил и на минуту останавливался поезд, и тогда телеграфист, подкручивая усы, выходил на платформу. Голодная, неизвестно кому принадлежащая собака бежала за ним. Телеграфист кидал в нее камнем и очень радовался, когда попадал собаке в лапу или голову…»
Во сне Антон Павлович подумал: «Какая странная книга, неправдоподобная и страшная… Кто мог написать эту книгу?..»
Он рассмеялся. И так и проснулся — смеясь. Утро прогнало ночные страхи. Он оделся, умылся, выпил стакан горячего молока, вышел в сад. Хина и Бром бросились ему под ноги.
— Хина Марковна! — воскликнул он, нагибаясь и лаская таксу. — Ну, как здоровье? Всё хвораете? Страдалица! Вам бы лечь в больницу. Вам бы там полегчало бы!
Хина повизгивала, словно ей и в самом деле было трудно и больно. Бром стоял в отдалении и ожидал, когда займутся им. Антон Павлович взглянул на него, всплеснул руками.
— Бром Исаевич! Как же это можно! У отца архимандрита разболелся живот, и он пошел за кустик, а мальчишки подкрались и пустили в него водички из шпринцовки! Как же это вы допустили?
Бром скулил. Минут пятнадцать возился Антон Павлович с таксами, а когда собаки ушли, присел на скамью, задумался. Все еще ныла грудь. Хотелось спать. И вдруг острая боль пригнула голову к коленям, слетело пенсне с переносицы, из рук выпала палка. Антон Павлович посмотрел вправо и влево, — не видят ли родные? Антон Павлович плюнул в платок, закрыл глаза, потом открыл и взглянул: на платке была кровь.
Он встал и пошел к пруду. Присел на корточки — ему хотелось смыть с платка кровь, чтобы никто из домашних не знал, насколько серьезно он болен. Пятно не смывалось. Тогда Антон Павлович взял камешек, несколько раз обвернул его платком, связал концы и кинул в пруд. Глядел на расходящиеся круги и думал: «Сколько же это мне теперь платков топить придется?..»
На большой дороге заливался колокольчик, все ближе и ближе он, вот замолк. Собаки залаяли, мать и брат пошли посмотреть, кто приехал.
Это из Москвы привезли целый ящик книг, заказанных Антоном Павловичем. Крикнули Фрола и с его помощью понесли книги в дом.
Вечером опять гости — много гостей! К Антону Павловичу никого не пускали. В ярко освещенной комнате он сидел и разбирал книги. Сестра Маша говорила гостям:
— Не тревожьте Антона, у него близкие друзья из Москвы.
1938 г.
ЯЛТА
Моей дочери — В. Борисовой
Утром он написал Горькому и Книппер.
«Вот приехать бы им в Ялту, — подумал он. — В Москве сейчас на улицах мороз градусов на двадцать пять, по Тверской раскатывают тройки, бубенцы гремят под дугою, на площадях трещат костры…» Антон Павлович зябко поежился, снял пенсне, глаза прикрыл ладонью, и мысли его заторопились к Москве, в жарко натопленные квартиры, где еще стоят и осыпаются побуревшие елки, а на оконных стеклах подтаивают разрисованные морозом пальмы, павлины, фантастические цветы. В Москве балы, танцы, музыка. Святки, — из дома в дом ходят ряженые, молодежь льет на воду олово, подслушивает под окнами, суеверно пытает судьбу.
Антон Павлович прошел к шкафу с книгами, отыскал Пушкина и прилег на диван, раскрыв «Онегина». Захотелось прочесть то место, где сон Татьяны, — там есть одна строфа, которая особенно тревожит сердце именно теперь, когда и мороз, и снег, и балы, и музыку он не увидит и не услышит, возможно, никогда…
«Там, в Москве, так хорошо сейчас, — думал Антон Павлович, — там чистый воздух, которым и следовало бы мне дышать…» И уже вслух произнес:
— Господи! Живи вот в Ялте, слушай, как дождь стучит в окно, и тоскуй по зиме, которой здесь не бывает.
Торопливо перелистал «Онегина», раскрыл его на главе пятой, обрадованно улыбнулся, когда легкая, магическая строфа зримо заговорила его воображению:
Морозна ночь;
