Правила игры в человека - Макс Фрай
Дождавшись утра, мы выходим в изменившийся мир.
Мир изменился и мир остался прежним, и мы рассматриваем мир, из которого неизвестное время назад вычли нас, многие миллионы, миллиарды нас, оставив всё прочее совершенно нетронутым. Мы осматриваемся в незнакомом знакомом мире за пределами наших комнат, в первый момент подчиняясь требованиям основных инстинктов – выживание, пропитание, укрытие – но спустя какое-то время судорожных метаний по опустевшим, но всё ещё полным необходимыми вещами улицам и зданиям, постепенно, разом понимаем, что всё это больше не имеет значения: мы не испытываем голода, жажды или усталости, мы больше не бежим, не мечемся, не суетимся и не можем сказать, в котором из этих разных одинаковых зданий находится комната, в которой мы проснулись.
Больше мы не спим.
Мы не спим очень долго.
Всё это время мы перемещаемся между зданий, почти не заходим внутрь (только иногда, когда подобие былого любопытства внезапно вспыхивает внутри нас, чтобы так же внезапно погаснуть) и смотрим. Мы смотрим на наш мир, на мир, который теперь уже не наш и, возможно, никогда не был нашим; смотрим на то, как мир меняется, как постепенно меняются очертания, стираются следы, как всё, что было сделано и построено нами – многими миллиардами исчезнувших нас – покрывается пылью и плесенью, проседает, мягко и неторопливо уходит в землю, скрывается под буйной порослью молодых, ничем не сдерживаемых растений. Мы перемещаемся и наблюдаем, мы не испытываем никаких привычных потребностей или эмоций, хотя память о них всё ещё с нами, мы смотрим равно сквозь свет и сквозь тьму и сквозь тусклое и сквозь яркое – мы наблюдаем до тех пор, пока не остаётся ничего, ни малейшего следа или намёка о том, что мы когда-то были – и тогда, после того, как рассыпается в пыль последнее, созданное нами, приходят они.
По внешнему виду их сложно судить, от кого именно они произошли, какой из видов продвинулся дальше, быстрее, сильнее чтобы занять освобождённую нами нишу: нам кажется, что они шли по этому пути уже долгие тысячелетия, и, возможно, это движение началось задолго до того, как исчезли мы – впрочем, все эти наши размышления не имеют никакого значения, потому что они замечают нас, встречают наш взгляд и отдёргивают свой, словно обжегшись, и замирают на месте, и дрожат.
– Не бойтесь, – говорим мы – говорит каждый из нас, – do not be afraid, не будьте в страхе, не входите в него, не впускайте его в себя.
Они перешёптываются, переговариваются между собой на неизвестном нам наречии – да и откуда нам знать их язык в эту самую первую встречу, если прошедшие с нашего пробуждения тысячелетия почти что стёрли наш собственный.
– Do not be afraid, – повторяем мы, и наши голоса дробятся и расслаиваются, и звучат прямо в их мыслях понятными им мыслями, и звучат в воздухе между нами искажёнными несуществующими голосами, которые мы больше не ощущаем своими, – не бойтесь нас, мы не причиним вам зла, не бойтесь, страх – это самое опасное, что есть в этом мире.
Они смотрят на нас и дрожат, и сворачиваются, и сгибаются, и стараются стать как можно меньше и при этом отступить – так, чтобы не показать нам свой страх, так, чтобы это не было похоже на бегство, так, чтобы незнакомые грозные божества остались на месте, не пошли следом за ними, не нашли дорогу в их жилища, к их запасам пищи, к их детям и старикам, в их сердца – но уже поздно, мы уже в их сердцах; сами того не желая, мы звучим в их мыслях и шагах, и они уносят нас с собой – обратно, длинной дорогой через горы и непроходимые чащи и бурные непредсказуемые потоки и долгие, обманчиво спокойные долины несут они нас к себе домой, к теплу очага.
Мы ощущаем трансформацию, произошедшую с нами, только сейчас – ощущаем её и понимаем, что она происходила всё это время, незамеченная нами; мы рассматриваем свои конечности и отражения в лесной воде и не узнаём себя и больше не понимаем, узнали ли бы мы себя, если бы остались в своём прежнем облике, и не задрожали ли бы от страха точно так же, как и они – те, кто придёт после нас. Мы почти не показываемся им всю дорогу, надёжно спрятанные в их сердцах, скрытые тьмой лесной чащи, изгибами ручья, уступами скалы, нависающей над еле заметной тропинкой; мы не желаем их страха, а потому не выступаем из темноты сияющими силуэтами, яркими даже на фоне костра, каким бы ни было сильным наше внезапное и единое – общее на всех – желание подойти поближе, вспомнить, согреться.
Поселения тех, кто придёт после нас совершенно не похожи на те, что хранит наша память, но ощущения тепла и дома и надёжности сложно с чем-либо перепутать, и мы внимательно и неторопливо обходим их строения и пространства между ними, и смотрим и смотрим до тех пор, пока нас не окликают, не называют – не по имени, наши имена давным-давно стёрлись, но каким-то ещё образом, словом, сердцем окликают нас те, кто придёт после нас и мы приходим к ним, и обнаруживаем алтарь, и огонь, и подношения.
– Не бойтесь, – говорим мы – говорит каждый из нас, – do not be afraid, не бойтесь, мы не грозные божества, скорые на расправу и скупые на милость, мы не знаем ни одного божества по имени и никогда не встречали ваших, но что-то привело нас сюда, к вам, что-то соединило нас с вами в этой сияющей точке в безграничном безбрежном океане времени, и если это был не бог, не наш с вами общий бог, то мы не знаем, что это ещё могло быть.
Они слушают нас, но не слышат, несмотря на способность наших голосов звучать непосредственно в их мыслях, несмотря на все наши старания, и рассуждения, и уверения нашими потрескавшимися, расслаивающимися голосами – они слышат наше «не бойтесь», и страх переполняет их сердца, и мы в отчаянии хотим уйти, завершиться, перестать быть источником этого страха, но у нас ничего не выходит, потому что нет на это нашей воли, как не было её с того момента, когда мы проснулись в оглушительной тишине несколько миллионов лет назад.
Устав
