Меркьюри - Эми Джо Бернс
За несколько дней до этого Мик на «Шевроле», точно ковбой на резвом коне, ворвался в их городок, с широкой белозубой улыбкой и крепкими массивными плечами. Он задирал на макушку свою армейскую каску, точно цилиндр, играл в солдатской столовой на расстроенном пианино, вдохновляя угрюмых товарищей-призывников распевать бойкие матросские песни и мелодии популярных биг-бендов. Мик веселился и шутил и лихо отбивал чечетку. Он даже починил смеситель у одного из офицеров. Он был пульсирующей жизнью в их сборном пункте, ощущавшемся вратами в неминуемую смерть, и потому всех без исключения ― и новоиспеченных солдат, и их здешних подруг ― к нему тянуло как магнитом.
Когда Элиза вошла в спортзал старшей школы, Мик уже был окутан облаком всеобщего обожания. Пахло застарелым потом и кожаными баскетбольными мячами. Элиза с ходу прихлопнула муху. Вдоль задней стенки выстроились столы с пирогами от местных прихожанок. С потолка, точно мертвые конечности, свисали растяжки с надписями, где сообщались приличествующие случаю лозунги. Не «Нет, черт подери! Мы не пойдем!», как на протестных плакатах хиппи, а «Нет большей доблести, чем Доблесть прошлого»[51].
Элиза никогда не была любительницей танцев, и на нее вообще трудно было произвести впечатление. В числе того, что она любила, были церковные гимны, что играли на пианино на воскресной утренней службе, и первые пастельные мазки рассвета, поднимающегося над холмами, где была ее родная ферма. Она провела ладонями по пуговкам бело-голубого платья, которое они с матерью сшили из старой скатерти, и пожалела, что не надела что-нибудь более модное и суперсовременное, как другие девушки, пришедшие в широких повязках на голове и джемперах с укороченными рукавами, в брючках-капри и лодочках-балетках. Хотя у нее по-любому не было денег на подобные вещицы. Все, что было в ее распоряжении, делалось лишь своими руками ― сливочное масло и завтрак, платья и обед.
Она понаблюдала за этим крепышом в камуфляже, явно набивающим себе цену, который то и дело выбегал на импровизированную сцену и вообще вел себя так, будто бы знал разницу между чечеткой и степом. Чего, естественно, не было. «Вот же дурень», ― думала она. Его ботинки поскрипывали по виниловому настилу, а она, поглядывая на него, потягивала из маленького стаканчика фруктовый пунш. Сестры ее смешались с толпой, Элиза же не любила светских разговоров. Толку от них не было никакого. Она гадала, сколько же ей придется здесь проторчать, прежде чем ей разрешат наконец уйти и вернуться домой к книге, которую она оставила на тумбочке у кровати. Свои грошовые книжонки с любовными романами она хранила в кулинарных книгах, подальше от внешнего мира. Книги питали ее воображение, поскольку Элиза никогда в жизни не встречала такого мужчину, как на печатной странице.
Вернувшись к толпе отдыхающих, она поставила стаканчик на пустой поднос. Когда же Лоретта Линн из динамиков запела «Светскую женщину», Элиза почувствовала, как кто-то снисходительно похлопал ее по плечу. Развернувшись, она обнаружила перед собой того самого топотуна, за которым тянулась стайка воздыхательниц.
– Простите, ― сказал он, ― но вы как будто нарядились в скатерть?
Она не улыбнулась, не выдала никаких отговорок вроде «Да неужели?»
– Да, ― просто ответила она. И он расхохотался.
Звук его смеха заглушил музыку, вырвался наружу через распахнутую дверь. Она, Элиза Дженкинз, такая рассудительная, начитанная, скучная, рассмешила главного комика сегодняшнего вечера! Осознание этого пронзило ее до глубины души, и девушка начала излучать чарующий жар. Он был от нее в таком восторге, что ― впервые в жизни ― заставил ее восхищаться собой. В тот самый момент и зародилась их история любви. Ее никто не учил, что означает настоящая любовь, ― она знала лишь то, что любовь к сестрам хороша в пору девичества, а любовь к мужчине превратит ее в женщину.
– Потанцуем? ― предложил он, и Элиза подала ему руку.
Он кружил ее как пушинку, с такой легкостью и беззаботностью, будто не его призвала страна, чтобы пожертвовать жизнью. Создавалось впечатление, будто Мик Джозеф не придерживается ничьих посторонних правил и установок, и Элиза решила, что он и ей предложит такую же независимость. «Никакая война такого не сломит, ― думала она, кружась. ― Никакие стихии, ничто, созданное человеком, его не сможет подкосить».
Однако она ошибалась.
Вечером, в канун отъезда Мика на войну, они венчались в церкви. На Элизе было расширяющееся к низу платье-«колокол», наспех сшитое по выкройкам из Simplicity Pattern, и коротенькая фата, от которой чесалась шея. Она планировала провести первую брачную ночь в городе, в номере отеля, после чего вернуться домой на ферму и ждать возвращения Мика.
Бракосочетание прошло быстро, фуршет ― еще быстрее. Вероятно, Мик хотел поскорее увлечь ее в постель, предположила Элиза. Она читала о таком в своих любовных романах: якобы мужчину настолько переполняет желание, что он неспособен долго соблюдать приличия. Впрочем, ей самой этого хотелось не меньше.
Они оказались не единственной новобрачной парой на украшенном позолотой этаже отеля (перед лицом военного времени любовь приобрела особую, зловещую насущность), но они были самыми тихими. Элиза выскользнула из ванной в подаренной сестрами кружевной белой сорочке с высоким разрезом на бедре… и обнаружила, что Мик меряет шагами комнату. В незашнурованных армейских ботинках и незаправленной рубашке. Он мельком оглядел Элизу, отвернулся и продолжил вышагивать по номеру.
– Я не могу, ― сказал он, остановившись перед похожим на сердечко пятном на стене. ― Я не могу так поступить, как ты не понимаешь! Если ты забеременеешь, а меня там убьют, тебе здесь некому будет помочь.
Элиза раскрыв рот глядела на его затравленные глаза, на глубокие морщины, избороздившие лоб, пытаясь постичь всю жестокость того, к чему вынуждали этого совсем молодого мужчину. Без лишних слов Мик привел в порядок на себе одежду, закинул на плечо вещмешок и ушел, оставив Элизу в номере одну. В ту ночь он уже не вернулся, а Элиза
