Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Через много лет, когда Юрки не будет на свете, я пойму и другое: вовсе он не покушался ставить мне на вид свою щедрость и затраты. Уже зарабатывавший, Юрка простодушно радовался относительной свободе в деньгах и времяпрепровождении, приглашая радоваться и меня. К тому же он после Парка наверняка счел меня совсем своей и как своей, как матери или Маргошке, давал мне подробный отчет в издержках, только не соображал, что называние цен обесценивает его ухаживания, не научен был, не воспитан. И вот на этого-то своего я бешено и бросилась, его-то и обидела…
Но попросить прощения я ни за что не смогла бы и ощутила облегчение, когда обязательный киножурнал обрушил на нас оглушительно-бодрую музыку и беспощадные наезды паровозов, перевыполняющих конвейерных линий и колхозмиллионерских бахчевых лавин прямо в лицо. К концу журнала я уловила возле своего бока осторожное движение — Юркина рука медленно ползла по разделявшей нас ручке кресла к моей, лежавшей на колене. Вспыхнули лампы, чтобы опоздавшие сели, и Юрка руку отдернул. Но едва свет, плавно топя зал в темноте, погас и на экран выплыло название «Индийской гробницы», его рука без долгих подползаний, откровенно обхватила мою и перетащила поближе. Тут же в другой моей руке очутилась конфета, я, не отнекиваясь уже, сунула ее в рот, и так, рука в руке, с шоколадом за щекой, мы начали участвовать в трагической истории индийской танцовщицы Зиты. Юркина рука, сперва прохладная, вмиг потеплела от общего нашего МОЕГО. Я и вся словно отогревалась в ее успокоительной жесткой колыбели.
Картина оказалась роскошной и вместе жалобной, как поясок и дорогие билеты с конфетами, экзотичной и переживательной. Гибель с самого начала угрожала Зите отовсюду, то от крокодилов, мерзко копошившихся на речной отмели, то со стороны каких-то злодеев-интриганов, столь же пакостно клубившихся вокруг ее мужа, красавца-раджи. Впрочем, всех опасностей я не запомнила: Юрка переплел свои пальцы с моими, и куда больше картины меня занимало, как именно входит его указательный меж моими указательным и средним, как прихотливо пробегает МОЙ по ним. А героиня, миновав очередной ужас, все танцевала и танцевала с помощью скорее своих извивающихся рук, нежели ног, взметала блещущие ткани, брякала бесчисленными украшениями, тонкая, стройная, плоская (ходили слухи, что ее играет юноша). Страшно не хотелось уходить из теплого единения слившихся рук и обольстительного фильма, но по окончании первой серии нас выгнали во двор, где буйствовали ветер и снег с дождем, поливавшие гнилые магазинные ящики, от которых несло рыбой. Минут пять мы топтались там со всей толпой, пока нас не впустили обратно, проверив билеты на вторую серию. Мы опять очутились на своих местах, и я первая вложила свою руку в Юркину.
Теперь мы не только сплетали пальцы, а еще изо всех сил прижимали ладони друг к другу, и я совсем разомлела, все невнимательнее следя за тут-то и развернувшейся любовной линией: искусство Зиты привлекло и европейцев, в нее влюбился некий элегантнейший богач-сагиб, тоже, конечно, сверхъестественный красавец, и раджа в слепой ревности убил неповинную Зиту и воздвиг над ее телом «индийскую гробницу», выдающийся памятник архитектуры. Когда на экране объяснялись в любви и целовались, Юрка неизменно шептал мне: «Как у нас»; его шепот поначалу льстил мне, разнеживая, как признание, но под конец наскучил.
Мы вышли из «Арса» около девяти. Совсем стемнело. Снег с дождем продолжался, и все же небо, клочковатое, с разметанными над трубами сизыми волокнистыми облачками печного дыма, показалось мне неожиданно красивым, как глубокий, переливчатый, рыхлый театральный бархат. Прошвыриваясь, мы двинули к Кировскому мосту.
— Клёвая картина, — сказал Юрка. — Все как у нас.
— Что ты заладил, «как у нас» да «как у нас»? Чего общего?
— Смотри, — наставительно отрезал Юрка, — чтобы у нас с тобой как у них не кончилось.
Он разумел убийство из ревности; я замолкла, снова невольно польщенная его грубоватой угрозой, самим даже предположением, что кто-то может оспаривать меня у него.
— А общего железняк как много, — продолжал Юрка. — Ну, в натуре, без пальм там, без слонов, без пошива заграничного, но врезаемся же друг в друга и целуемся не хуже ихнего. — Он в доказательство поцеловал меня сбоку в висок.
Слова его опять тронули меня, я ответно клюнула его в щеку, но целоваться по-настоящему на ходу, в толпе на Кировском, не приходилось, и весь сегодняшний день вместе с неотвратимым страшным завтрашним, отстраненные было фильмом и переплетением рук в тепле зала, сызнова тупым болючим отчаянием навалились на меня в ветреном неуюте улицы. Разговор тем более не получался. Юрка, как я уже несколько раз заметила, говорил в высшей степени «ширпотребно». Сейчас он выбрал темой «Индийскую гробницу» со всеми сопоставлениями, которые очень скоро перестали на меня действовать, и этому не предвиделось конца. Я вспомнила, как в прошлом году, когда Зубова проходила с нами «Евгения Онегина», класс при каждом упоминании фамилии Зарецкого дружно поворачивался к Варьке Зарецкой и дробно, однообразно, ширпотребно хихикал. Что-то похожее мерещилось мне и в Юркиных речах.
Мы шли по Кировскому мосту. Широченное небо было здесь совсем уж бархатным от контраста с белыми тройными фонарями (раньше я думала, что из-за них-то мост в старину и звался Троицким): они, как жемчужины, горсточками сияли на фоне неба, точно в темно-синей витрине «Ювелирторга». Чтобы нарушить вязко текущую тему «Гробницы», я сказала об этом Юрке:
— Гляди, Юр, фонари как жемчужины.
— Чего от чувы и ждать — жемчужинки, изумрудинки и другой там всякий рубероид. Додула бы хоть, что таких здоровых жемчужин не бывает.
Раздражение стало невыносимым. Стараясь не дать ему воли, я сказала:
— Поздно уже. Повернули домой?
— Какой поздно, детское время. Похиляем отсюда на Брод, прошвырнемся до Мосбана и обратно!
— Дома завопят— второй вечер допоздна где-то шастаю. А что такое Мосбан?
— Ну, деточка, все объяснять? Московский вокзал. А сейчас еще и десяти нет, самый законный час, все стиляги на Броде. Для быстроты на Марсовом на тридцать четвертый трам сядем — и через пять минут Брод.
Долго уламывать меня не пришлось. Пусть поздно, холодно — лучше все же, чем дома, где они все сейчас пьют чай, где у парафиновой розы тщательно обтерты лепестки, где сегодня побывала комиссия.
Мы сели в тридцать четвертый и действительно быстро доехали до угла Литейного и Невского.
Здесь подпирали железные перила витрин углового, известнейшего в городе, магазина ТЭЖЭ рядки девушек немногим старше меня. На некоторых красовались такие же, как
