Викентий Вересаев - К жизни (сборник)
На одном из запасных путей узловой станции стоял вагон штаба красной бригады. Был поздний вечер воскресенья. Из станционного поселка доносились пьяные песни. В вагоне было темно, только в одном из купе, за свечкой, сидел у стола начальник штаба и писал служебные телеграммы.
Смеющийся женский голос спросил у входа:
— Товарищ Храбров, вы здесь?
Начальник штаба нахмурился.
— Здесь.
Вошла дама с подведенными слегка глазами, с полным бюстом. Храбров неохотно поздоровался. Она значительно пожала ему руку и с веселым упреком воскликнула:
— И не поцелует руки! А еще бывший офицер!
— Я и офицером не целовал дамам рук, а теперь и подавно. — И сухо спросил: — Отчего вы до сих пор не уехали? Ведь литеру я вам выдал.
— Опоздала. Пошла на вокзал напиться, — ужасно хотелось лимонаду! Ничего нет на станции, даже стакана воды не могла раздобыть. Вы ведь знаете, какая у нас везде бестолочь. Воротилась, — поезд ушел. Как саранча, идем мы, и все кругом разрушаем, портим, загаживаем, и ничего не создаем.
— Вы говорите, вы — жена коммуниста, ответственного работника. Могли бы шире смотреть, поверх этих мелочей.
Она вздохнула.
— Да, когда от этих мелочей жить невозможно!.. Ну, вы меня не приглашаете сесть, а я все-таки сяду.
Дама села и закурила папироску. Ногу она положила на ногу, и из-под короткой юбки видна была до половины голени красивая нога в телесно-розовом чулке и туфельке с высоким каблучком. От дамы пахло духами, в разрезе белого платья виднелись смуглые выпуклости грудей, и в Храброва шло от нее раздражающее электричество женщины, тянущейся к любви и ждущей ее.
— А вы все сидите, все работаете. Вчера поздно-поздно ночью я видела огонек в вашем вагоне… — И с нежным, ласковым упреком она сказала, понизив голос: — Зачем вы так выматываете себя на работе?
— Вы больше, чем кто другой, можете это понимать. Время такое, когда приходится работать по двадцать часов в сутки.
— Ну, да… — Она молча смотрела на него большими черными глазами и вдруг тихонько сказала: — Никогда, никогда я не поверю, чтобы вы, правда, по внутреннему убеждению, так работали для них.
— Для них? Марья Александровна, я не ослышался? Для них, а не для — «нас»?
Дама загадочно засмеялась, посмотрела горячим взглядом и медленно ответила:
— Ну, если вам так хочется… «для нас»…
Храбров вдруг решительно встал, засунул руки в карманы и сказал:
— Люся! Довольно!
Дама отшатнулась.
— Какая… Люся? Я — Мария Александровна.
— Вы — Люся Гренерт. Не узнаете меня? Коля Мириманов. В одно время учились в Екатеринославе. Вы были такою славною гимназисточкою, с такими чудесными, ясными глазами… И вот — стали шпионкой.
— Коля? — Она в испуге смотрела на него.
— Стыдно, барыня!
Дама медленно опустила голову и закрыла лицо руками. Плечи ее стали вздрагивать. Она заплакала.
— Как же я вас не узнала?.. Да, верно: я ихняя шпионка… Послушайте меня.
Она робко огляделась.
— Да, они меня заставили сделаться шпионкой. В Харькове мой муж, подполковник, был арестован, сидел у них в чека полгода, меня не допускали. Сказали, что его расстреляют, и предложили пойти к ним на службу. Трое детей, есть нечего было, все реквизировали, из квартиры выгнали… Боже мой, скажите, что мне было делать!
— Что угодно! Умереть, предоставить мужа его судьбе, а на это не идти.
— Да, правда! И вот мне за это казнь. Вы знаете… Мне все-таки с тех пор ни разу не дали свидания с ним, и все время высылают с разными поручениями из Харькова. И я боюсь даже подумать… Душу мою они сделали грязной тряпкой, а его — все-таки расстреляли!.. О, если это зерно, я им тогда покажу!
И, как в бреду, она быстро зашептала, испуганно оглядываясь:
— Я завтра утром уеду. Я, конечно, нарочно не уезжала до сих пор… И я вам все скажу. За вами очень следят, ни одному слову не верьте, что вам говорят. Главный политком, Седой, он вам верит, а другой, латыш этот, Крогер, — он и в особом отделе, — он все время настаивает, что вас нужно расстрелять. Он-то меня к вам и подослал… И я боюсь его, — в ужасе шептала она, — он ни перед чем не остановится…
Снаружи вагона послышались мужские голоса, отдались шаги по приступочкам, в коридоре заговорили.
Дама побледнела и поспешно поднялась. Вошли политкомы Седой и Крогер, и с ними, — командир бригады, бывший прапорщик, с туповатым лицом.
Когда дама проходила мимо них к выходу, Крогер значительно переглянулся с нею. Седой оглядел ее с тайною брезгливостью.
Поздоровались. Седой сказал, посмеиваясь:
— Вот вы в какой приятной компании проводите вечера!
Храбров раздраженно обратился к Крогеру:
— Товарищ Крогер, уберите вы, пожалуйста, отсюда эту дамочку. Говорит, нечаянно тут застряла, я ей выдал литеру, а она все тут вертится. Я ей сказал, что больше не буду ее принимать, и велел гнать ее от вагона.
Крогер молча сел.
— И потом, вот что я хотел вас просить. У меня решительно не хватает времени на все. Отчего бы вашим помощникам не шифровать служебных телеграмм? Это и для них полезно, — они, таким образом, все время будут в курсе наших самых даже мелких распоряжений…
Крогер поглаживал свои густые, белесые усы и украдкой приглядывался к нему серыми, как сталь, глазами. Он ответил медленно:
— Да, это я вам хотел сам приказать.
Они просидели часа два.
В автомобиле, по дороге к городу, Леонид с раздражением спросил:
— Да какие же у вас данные? Работает, как лошадь, все на нем держится. Комбриг говорит, что без него окажется, как без рук.
— Значит, сам комбриг никуда не годится. Если бы я имел данные, я бы его арестовал без разговоров. А только я вижу: не из наших он. Зачем так много работает? Не по совести он у нас.
— Конечно. Спец, как спец. Следить нужно.
Крогер упрямо возразил:
— Арестовать нужно.
Позднею ночью Храбров, усталый, вышел из вагона. Достал блестящую металлическую коробочку, жадно втянул в нос щепоть белого порошку; потом закурил и медленно стал ходить вдоль поезда. По небу бежали черные тучи, дул сухой норд-ост, дышавший горячим простором среднеазиатских степей; по неметеному песку крутились бумажки; жестянки из-под консервов со звоном стукались в темноте о рельсы.
Недалеко от стрелки темнела фигура с винтовкою за спиною. Храбров вгляделся и узнал своего ординарца, оренбургского казака Пищальникова.
— Товарищ Пищальников, это вы?
— Я, товарищ начальник.
— Чего это вы не спите?
— Не спится что-то. Все о доме думаю.
— Вы разве не добровольно пошли?
— Нет, по мобилизации взяли… Как скажете, товарищ начальник, скоро всему этому будет окончание?
— Не знаю, товарищ. Должно быть, долго еще нам с вами придется манежиться. Больно уж напористы белые.
Казак помолчал и вдруг сказал:
— Ваше благородие!
Храбров вздрогнул.
— Что вы, товарищ, с ума сошли?
— Никак нет… Дозвольте вас спросить, ваше благородие: неужто вы по совести пошли служить этой сволочи?
— Да я тебя арестовать велю! Ты с ума сошел!
— Никак нет… А только вот вам крест, — казак снял фуражку и широко, медленно перекрестился, — вы не от души им служите, нехристям этим.
Все время начеку, все время внутренне поджавшийся, Храбров хотел на него грозно закричать и затопать ногами. Но так из души вырвались слова казака, так он перекрестился, что Храбров шагнул к нему вплотную, заглянул пристально в бородатое его лицо и хриплым шепотом спросил:
— Крест у тебя на шее есть?
— Есть.
— Покажи.
Казак молча расстегнул ворот и вытянул за шнурок небольшой медный крестик. Храбров ощупал его, оглядел.
— Ну, я тебе верю, Пищальников. Чувствую, что тебе можно верить.
Казак радостно ответил:
— Так точно, ваше благородие!
— Хочешь России послужить?
— Что прикажете, все сделаю. Рад стараться.
— Хорошо. Скоро ты мне понадобишься. А сейчас разойдемся. Не нужно, чтобы нас видели вместе.
В субботу Леонид по делам ехал на автомобиле в Эски-Керым. Катя попросила захватить ее до Арматлука: ей хотелось сообщить отцу с матерью о приезде Веры и выяснить возможность их свидания. Дмитревский поручил ей кстати ознакомиться с работою местного Наробраза.
После обеда выкатили они из города еще с одним товарищем. Длинный, с изможденным, бритым лицом, он сидел в уголке сидения, кутаясь в пальто, хоть было жарко.
Мчалась машина, жаркий ветер дул навстречу и шевелил волосы, в прорывах гор мелькало лазурное море. И смывалась с души чадная муть, осевшая от впечатлений последнего месяца, и заполнялась она золотым звоном солнца, каким дрожал кругом сверкающий воздух.
В степи шел сенокос, трещали косилки, по дорогам скрипели мажары с сеном. От канонады на фронте по всему Крыму лили в апреле дожди, урожай пришел небывалый.
