Михаил Салтыков-Щедрин - Том 15. Книга 1. Современная идиллия

Случай этот очень простой, до того простой, что можно только удивляться, как он в голову мог прийти. Но ежели история современности уделит когда-нибудь мне хоть одну строку, то я желал бы, чтоб эта строка была посвящена не мне лично, а «Современной идиллии».

Однако ж очень возможно, что читатель, вместо снисхождения, даст мне такой ответ: никому нет дела до того, при каких условиях писатель работал. Публика приступает к чтению ваших работ с известными требованиями, которые писатель сам издал, и так или иначе последний обязан удовлетворить им. Извивайтесь, ухищряйтесь, но за данный мною двугривенный вы обязаны уплатить работой сполна.

К сожалению, на Руси таких читателей еще непочатые углы. Редкий понимает, что он солидарен с писателем, что ежели последний и ответствен перед ним, то и он не менее ответствен перед писателем… Но что бы ни говорил читатель, какие бы требования он ни предъявлял, я могу ответить на них только одно: я должен кончить. Во всяком случае, читатель предупрежден, и я от души желал бы, чтоб он убедился, что уплаченный им двугривенный совсем не такая монета, чтоб ради нее начинать розыски.

4) черновая рукопись главы XXIX под номером XXX.

При подготовке Изд. 1883 текст журнальной публикации глав XXVI–XXVIII был расширен, частично за счет введения рукописных вариантов; текст глав XXV и XXIX в Изд. 1883 совпадает с текстом журнальной публикации.

В первых двух главах заключительной публикации «Современной идиллии» Салтыков продолжил исследование бытия русской деревни в годы, предшествовавшие «контрреформам» 80-х годов. Он углубил изображение «истории российского дворянского оскудения»[134], дополнив ее историей дворянской «мести» крестьянам «за то, что их сделали вольными», и меткими наблюдениями над социально-экономическим расслоением в современном селе (глава XXV). Глава XXVI, стремлением «отделить еврейский вопрос» от «вопроса» о еврейской буржуазии[135] непосредственно связанная с статьей Салтыкова «Июльское веяние» (см. т. 15, кн. 2 наст. изд.), раскрывает трагикомические коллизии существования еврейства в условиях ограничений, создаваемых шовинистической политикой царизма[136].

Три последние главы романа возвращают к исходной сюжетной идее: «уголовный кодекс» действительно «защитил» Глумова и Рассказчика, утративших в водовороте шкурных демонстраций человеческий облик, от политических преследований. Уголовные успехи даже открывают им возможность блестящей карьеры. Героев настигает лишь внутреннее возмездие; «мрачно и уныло заканчивает г. Щедрин свою «современную идиллию», — заключал критик-современник[137].

Публикация последних глав романа вызвала сочувственные отклики печати. В них подчеркивалась сила негодования писателя. «Эти последние главы <…> самые замечательные <…> Тут у читателя возбуждается уже не смех <…> а негодование до того сильное, что оно способно заставить содрогнуться» («Одесский вестник», 1883, 17 июня, № 132). Признавалась обоснованность глубоко драматических упреков, предъявленных читателям: «М. Е. Салтыков говорит, что в понижении литературного уровня виноваты столько же и читатели, сколько писатели. Действительно, торжествующее расширение литературных кафешантанов и патриотического канкана не было бы возможно, если бы общественная деморализация не сделала у нас довольно значительных успехов» («Русский курьер», 1883, 24 мая, № 67). Рецензенты пытались толковать и образ Стыда. Он ассоциировался с самой сатирой Салтыкова: «Сатира, в сущности, есть не что иное, как олицетворение стыда. Это есть именно та отрасль литературы, которая громче и сильнее всякой другой напоминает обществу об отвратительных сторонах его жизни и деяний и вызывает в нем чувство стыда» («Заря», 1883, 28 мая, № 114).

…во время петербургского периода русской истории… — Термин «петербургский период» был введен историками-славянофилами и подразумевал эпоху с начала петровских преобразований.

…уступив место более счастливым лейб-кампанцам, брадобреям и истопникам… — Речь идет о возвышении новых дворянских фамилий, родоначальниками которых часто были фавориты самодержцев.

…попечителем хлебных магазинов… — Запасные хлебные магазины существовали в дореформенное время в сельских местностях на случай неурожая, заведование ими, возлагавшееся на выборное от дворянства лицо, было хлопотной обязанностью.

…еще не народилось ни Колупаевых, ни Разуваевых… — персонажи цикла «Убежище Монрепо», воплощающие тип российского пореформенного буржуа — «чумазого».

…Ланской и Ростовцев <…> сознавались, что поторопились, Левшин <…> говорил: чем же я виноват? но Милютин и Соловьев <…> называли князя старым колпаком. — Поименованы члены секретного «Особого комитета», который обсуждал в 1857 г. возможность реформы, и Редакционных комиссий, готовивших ее проект: министр внутренних дел С. С. Ланской и председатель Редакционных комиссий Я. И. Ростовцев тяготели к охране «интересов дворянства»; товарищ министра А. И. Левшин считался «умеренным»; сменивший его в 1859 г. Н. А. Милютин и либеральный чиновник министерства Я. А. Соловьев были наиболее последовательными сторонниками освобождения и сопротивлялись требованиям крепостников.

…синей ассигнацией… — ассигнацией пятирублевого достоинства.

…Лазарь, как некрещеный еврей, не имел права самостоятельно жить в Кашинском уезде… — Принятые 3 мая 1882 г. «Временные правила о евреях» запрещали им жить в сельских местностях.

…называли Уриевой женой? — Упомянута библейская красавица Вирсавия, жена полководца Урии Хеттеянина, которой прельстился царь Давид (Вторая кн. Царств, XI).

…зкспекторировать… — откашливаться (франц. expectorer).

…à la Capoul… — по моде, введенной французским певцом Капулем.

…замахал руками, как дореформенный телеграф. — В 1820–1850 гг. в России существовали «семафорные» телеграфы: расставленные в пределах прямой видимости махальные передавали депеши условными жестами.

…Дыба <…> Удав — персонажи циклов «За рубежом» и «Письма к тетеньке» (см. т. 14 наст. изд., стр. 552, 559–560), воплощающие черты высшей бюрократии царизма.

…нужно нашему брату почаще под рубашку заглядывать! — Законом 17 апреля 1863 г. телесные наказания были отменены, сохраняясь для крестьян только по приговорам волостных судов. Об этом не уставали сожалеть идеологи и проводники реакции: «Есть нечто на Руси в виде бесспорной истины, сознаваемой народом. Это сознание нужды розог <…> Куда ни пойдешь, везде в народе один вопль: секите, секите <…> где секут, там есть порядок <…> там больше благосостояния», — взывал ретроград В. П. Мещерский (цит. по кн.: П. А. Зайончковский. Российское самодержавие в конце XIX столетия, М., 1970, стр. 79–80); кстати сказать, «новоявленным публицистом» Салтыков именовал кн. В. Мещерского в «Дневнике провинциала в Петербурге» (т. 10 наст. изд., стр. 334).

…возвращается из поездки по Весьёгонскому уезду, куда был приглашен местной интеллигенцией <…> в качестве русского Гарибальди. — О восторженном отношении к предприятиям М. Г. Черняева в среде либеральных земцев Весьегонского уезда Тверской губернии Салтыкову действительно приходилось слышать от одного из них, Б. Э. Кетрица. См. его мемуарную заметку «Встреча с М. Е. Салтыковым» в кн. «Салтыков в воспоминаниях…», стр. 583.

«Груди твои как два белых козленка! лоно твое…» — Редедя фантазирует на темы библейской «Песни песней» (IV, 2–5; VII, 3–3).

Вот мчится тройка удалая! — См. прим. к стр. 9.

Один из фараонов погиб в Красном море, преследуя евреев… — Иронически пересказан библейский эпизод (Исход, XIV).

«Эй, жги, говори!» — припев народной плясовой песни «Ай, вдоль по улице молодчик идет».

…В Москве, в Грузинах… — В районе Большой Грузинской улицы «жили целыми таборами цыгане». Цыганские хоры выступали в загородных ресторанах (П. В. Сытин. Из истории московских улиц. М., 1958, стр. 616).

Allons, enfants de la patrie… — Первая строка «Марсельезы».

Что такое <…> смерть окида? <…> один из эпизодов известных веяний… — «Еврейский вопрос» бурно обсуждался в русской печати после волны летних погромов 1881 г. Салтыков посвятил этому статью «Июльское веяние» (см. т. 15. кн. 2 наст. изд.).