Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти
Тут замотанная в простыню статуя вознамерилась стребовать с Вана пароль, но, поскользнувшись на мраморном пьедестале, навзничь ухнула в папоротники. Игнорируя поверженного бога, Ван вернулся к еще урчащему «джолс-джойсу». Багроволицый Кингсли, старый испытанный друг, предложил отвезти его в другой дом, расположенный в девяноста милях к северу, но Ван из принципа отказался и велел ему ехать в «Албанию».
5
3 июня, в пять часов пополудни, судно вышло из Гавр-де-Граса, и вечером того же дня Ван погрузился на него в Олд-Хэнтспорте. Бо́льшую часть послеполуденного времени он провел, играя в теннис с Делорье, знаменитым тренером-негром, и теперь дремотно и вяло наблюдал, как у правого борта, на дальнем склоне носовой волны жар низкого солнца дробит в золотисто-зеленые глазки несколько пядей морского змея. Решив наконец уйти в каюту, он спустился на палубу первого класса, съел кусок натюрморта, расставленного в его гостиной, попробовал почитать в постели корректуру статьи, которую написал для сборника, издаваемого к восьмидесятилетию профессора Контркамоэнса, и, махнув на все рукой, заснул. Около полуночи разыгралась буря, но, несмотря на нырки и кряканье («Tobakoff» был судном старым, ожесточившимся), Ван спал крепко, и единственным откликом его сонного сознания стало видение водной павлиноглазки, медленно снижавшейся и вдруг проделавшей сальто на манер ныряющей чомги, – происходило это неподалеку от берега озера в древнем царстве Араров, носящего его имя. Пересмотрев яркий сон заново, Ван проследил его истоки до недавней своей поездки в Армению, где он охотился в обществе Армборо и на диво сговорчивой и опытной племянницы этого джентльмена. Он решил записать сон и с удивлением обнаружил, что все три карандаша не только покинули столик у кровати, но выстроились гуськом вдоль порога дальней, ведущей в смежную комнату двери, проделав в неуспешной попытке к бегству немалый путь по голубому ковру.
Стюард принес ему «континентальный» завтрак, судовую газету и список пассажиров первого класса. Из статьи «Туризм в Италии» Ван узнал, что некий крестьянин откопал в Домодоссоле кости и сбрую одного из слонов Ганнибала и что невдалеке от хребта Бокалетто двух американских психиатров (имена не указывались) постигла странная смерть: тот, что постарше, умер от сердечного приступа, а юный друг его покончил с собой. Поразмыслив над болезненным интересом «Адмирала» к итальянским горам, Ван вырезал заметку и взялся за перечень пассажиров (приятно увенчанный тем же гербом, что украшал писчую бумагу Кордулы), желая узнать, присутствуют ли на борту люди, которых придется в ближайшие несколько дней избегать. Список с готовностью выдал чету Робинзонов, Роберта и Ракель, спокон веку наводивших скуку на всю семью (Боб некоторое время назад подал в отставку, много лет прокомандовав одной из контор дяди Дана). Двигаясь дальше, взгляд его запнулся о доктора Ивана Вина и переполз к следующему имени. Что так стеснило его сердце? Почему он провел языком по своим полным губам? Пустые формулы, любезные чинным романистам прежних дней, полагавшим, будто они все объясняют.
Вода в его ванне качнулась, покосилась, подражая ярко-синим в белых пятнах неспешным качелям моря в иллюминаторе спальни. Он позвонил мисс Люсинде Вин, люкс которой находился точно над ним, в середине главной палубы, однако там ее не было. В белом свитере-поло и затемненных очках он вышел на поиски. Ее не было и на увеселительной палубе, с которой Ван углядел внизу, на палубе для загорающих, другую рыжую девушку, сидевшую в полотняном кресле: она со страстной скоростью строчила письмо, и Ван подумал, что, если б ему случилось когда-нибудь сменить тяжеловесную фактографию на легкую прозу, он заставил бы ревнивого мужа вникать сквозь бинокль с того места, где он ныне стоит, в эти излияния запретной любви.
На прогулочной палубе, где укутанные в одеяла старцы читали «Сольцмана», занявшего первую строчку в списке бестселлеров, и с предвкусительным бульканьем в животах дожидались одиннадцатичасового бульона, ее не было тоже. Он заглянул в гриль-бар и записал за собою столик на двоих. Приблизившись к стойке, он тепло поздоровался с лысым и толстым Тоби, служившим на «Королеве Гвиневере» в 1889-м, и в 1890-м, и в 1891-м, когда она была еще незамужней женщиной, а он – злопамятным дураком. Могли бы улепетнуть в Лопедузу, выдав себя за госпожу и господина Сарди или Дисар!
В конце концов он выследил их полусестру на баке – опасно обворожительную в открытом, ярком, волнуемом ветром платье, беседующую с побронзовевшими, но сильно сдавшими Робинзонами. Отбросив с лица летящие волосы, она повернулась к нему со смешанным выражением торжества и смущения, и вскоре они покинули Роберта и Ракель, сладко улыбавшихся им вослед, одинаково махавших ладошками – ей, ему, жизни, смерти, радостным прежним денечкам, когда Демон оплатил все игорные долги их сына, за несколько дней до того, как сын погиб, слету врезавшись во встречный автомобиль.
Она благодарно расправлялась с пожарской котлетой: он не укорил ее, выскочившую неизвестно откуда подобием скорее трансцендентального, чем трансатлантического зайца; спеша увидеться с ним, она позавтракала кое-как, да и поужинать вчера не успела. Ее, так любившую водный спорт, так наслаждавшуюся холмами и рытвинами моря, а во время полетов – взмывами и провалами, вдруг стало постыдно мутить на борту этого, первого в ее жизни лайнера; впрочем, Робинзоны дали ей волшебное снадобье, она проспала десять часов, все десять в объятиях Вана, и ныне надеялась, что им обоим удастся сохранить состояние сносного бодрствования, несмотря на оставленную лекарством пушистую ссадинку.
Вполне снисходительно он спросил, куда она, собственно, направляется.
В Ардис, с ним вместе, на веки вечные, с готовностью отвечала она. Дедушка Робинзона скончался в Аравии, дожив да ста тридцати одного года, так что у Вана еще целый век впереди, она выстроит для него в парке несколько павильонов, будет где разместить вереницу его гаремов, которые постепенно, один за другим, станут обращаться в дома престарелых дам, а там и в мавзолеи. Над кроватью милейшей Кордулы и Тобака, в каюте-люкс, которую она «выклянчила у них ровно за минуту», висит изображающая скачки картина, под которой написано «Билли Болт на Бледном Пламени», – интересно, как она влияет на любовную жизнь Тобаков во время их морских путешествий? Ван прервал нервный лепет Люсетты, спросив, имеются ли на кранах ее ванны такие же надписи, как у него: «Домашний жар», «Соленый холод». Да, вскричала она, «Просоленная кожа», «Кожистый Сольцман», «Горячая горничная», «Коматозный капитан»!
Во второй половине дня они встретились снова.
В те послеполуденные часы 4 июня 1901 года, в Атлантике, на долготе Исландии и широте Ардиса, большинство пассажиров первого класса лайнера «Тобакофф», похоже, не испытывало особой тяги к увеселеньям на вольном воздухе: жар кобальтового неба раз за разом прорывали ледяные порывы ветра, и акварельная влага старомодного плавательного бассейна мерно плескалась о зеленоватые плитки, однако Люсетта была девушкой закаленной, привычной к пронизывающим ветрам не меньше, чем к несносному солнцу. Весна в Фиальте и жгучий май Минатаоры, знаменитого искусственного острова, сообщили нектариновый тон ее членам, глянцевевшим, когда она намокала, и вновь обретавшим природную восковатость, едва ветерок осушал ее кожу. Пыланием скул и этим проблеском меди на лбу и на шее, под тесным резиновым чепчиком, Люсетта напоминала Ангела в шеломе с юконской иконы, волшебное воздействие которой, как сказывали, обращало малокровных белесых девиц в «конских детей» – конопатых и рыжих молодцев, отпрысков Солнечного Коня.
Недолго поплавав, она вернулась к Вану, на открытую солнцу терраску и сказала:
– Ты даже представить себе не можешь, – («Я могу представить все что угодно», – настоял Ван), – хорошо, ты можешь представить, в каких ливнях лосьонов и реках кремов я омывалась – на укромных балконах или в уединенных приморских пещерах, – прежде чем решиться подставить себя стихиям. Я всегда балансирую на узкой черте, отделяющей ожог от загара, – между лобстером и Obst’ом, как выражается Херб, мой любимый художник, в изданном его последней герцогиней дневнике, который я нынче читаю, – чарующая мешанина из трех языков, я дам тебе почитать. Понимаешь, душка, я кажусь себе пегой мошенницей, если то немногое, что я скрываю на людях, отличается цветом от выставленного напоказ.
– Во время осмотра девяносто второго года мне показалось, что ты вся какая-то рыжая, – сказал Ван.
– Теперь я новехонькая, – прошептала она. – Прекрасная новая девушка. Наедине с тобой на брошенном корабле, и у меня по крайности десять дней до следующих месячных. Я послала тебе в Кингстон дурацкую записку, просто так, на всякий случай, – вдруг тебя здесь не окажется.
