Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
Сначала его уход ускользнул от моего внимания. Должно быть, в моем семилетнем мозгу царила непрерывная и очень основательная будничная сумятица, поскольку я далеко не сразу понял, что в нашей жизни произошло нечто важное. Я спал с родителями в одной комнате и мгновенно заметил отсутствие отца, но на мой вопрос мама ответила, что он уехал на несколько дней. Это положило начало череде серьезных обманов, продолжавшейся много лет, но тогда у меня не было причин ей не верить. Наверное, я включил пропажу отца в ряд обычных перемещений взрослых, чьи дела никогда не были мне до конца ясны. Тогда я еще не знал, что таинственность, которую они на себя напускают, порой объясняется их робостью или коварством, а порой служит ширмой для тревоги и растерянности. Дядя Амир тоже исчезал на несколько дней, но потом вернулся как раз перед тем, как исчез отец.
Эта чехарда помешала мне осознать истинный смысл папиного отсутствия, но наконец я все-таки стал понимать, что он больше с нами не живет. Поначалу эта мысль пугала меня физически, до приступов сердцебиения, словно я отпустил руку отца и оторвался от него в огромной толпе незнакомых людей далеко от дома или соскользнул с бетонного ограждения в черно-зеленую воду и отец не слышит моих криков. Мне чудилось, что он мечется в отчаянии, пытаясь найти меня и отвести домой. Поскольку я был еще маленьким, беспокойство из-за того, что меня бросили, воплощалось в конкретных навязчивых образах: я потерялся в толпе или беззвучно тону в черно-зеленой воде у набережной.
В эти дни я продолжал спрашивать про отца у матери, но она снова и снова повторяла, что через несколько дней он вернется. Когда несколько дней прошли, она сказала, что папе мы больше не нужны. По ее тону я понял, что обсуждать это она не хочет. Она говорила без злости, но в ее голосе слышались одновременно упрямство и смирение, а глаза угрожающе блестели, точно готовые в любую секунду брызнуть искрами гнева или наполниться слезами. Поэтому я опасался приставать к ней с новыми расспросами, но все равно спрашивал, снова и снова, и она не выходила из себя. Это вообще случалось с ней редко, а когда случалось, повергало меня в панику: она говорила такие ужасные вещи! Когда я спросил, можно ли мне пойти и увидеться с папой там, где он теперь живет, она сказала, что нет. Он не хочет видеть никого из нас. Может, когда-нибудь потом. Под конец всякий раз, когда я спрашивал ее, почему мы больше не нужны папе, она резко втягивала в себя воздух, как будто я ее ударил, или сжимала руки в кулаки и отворачивалась, показывая, что не желает отвечать мне и даже глядеть на меня. Не знаю, сколько это тянулось, — кажется, долго. Именно в эту пору мама и стала несчастной.
Потом я узнал, что папа переехал в Муэмбеладу[20], в съемную комнату за магазином, принадлежащим человеку по имени Хамис, который доводился ему дальним родственником по отцовской линии. Ежедневно в течение многих лет мама посылала туда папе корзинку с едой. Каждый день, придя домой из Министерства конституционных дел, она готовила нам обед и под палящим предвечерним солнцем относила папину порцию к нему в Муэмбеладу. Первое время дядя Амир пробовал ее отговаривать, но она пропускала его слова мимо ушей, только изредка откликаясь на них гримасой боли и отвращения, а однажды сердито сказала брату, чтобы он оставил ее в покое. Тогда они с ним шумно повздорили, и это повторялось еще не раз. Позже каждый день носить в Муэмбеладу корзинку с едой стал я. Но это произошло лишь через несколько лет, когда мой отец полностью утратил ко мне интерес — как будто, отказавшись от маминой любви, он сделался совершенно безучастен и ко всему остальному.
Отец больше не был государственным служащим. Из Водного управления в Гулиони его уволили. На пропитание он зарабатывал тем, что каждый день по нескольку часов торговал на рынке — ходил туда каждое утро и возвращался к себе в магазин вскоре после полудня. Он сильно оброс, а потом и на голове, и в бороде у него начала пробиваться седина, так что лицо отливало чернотой в обрамлении этих спутанных косм. Ему было тогда около тридцати, признаки старения на его молодом лице выглядели странно, и кто-то, наверное, гадал, что за беда с ним приключилась, хотя многие другие знали. Он проходил по улицам с опущенной головой и нарочито пустыми глазами, стараясь не вступать ни с кем в разговоры и не смотреть ни на что вокруг. Я стыдился его жалкого убитого вида: уже в семь лет мне было известно, что такое стыд. Взгляды, которые бросали на него люди, жгли меня как огнем. Мне хотелось, чтобы мой отец исчез насовсем, без следа. Даже спустя годы, когда я стал носить ему еду вместо матери, он почти не говорил со мной и ни разу не спросил, чем я сейчас занят и что меня волнует. Иногда мне казалось, что он болен. Дядя Амир сказал, что он сам себя губит, хотя для этого нет никакого повода. Абсолютно никакого.
Сразу после того, как папа ушел, дядя Амир сменил место работы с «Корал-риф-инн» на Министерство иностранных дел, куда он давно хотел попасть. Еще до гостиницы он проработал пару лет в туристическом агентстве, и это, по его словам, пробудило в нем страстную тягу к большому миру. Он хотел отправиться путешествовать, посмотреть мир, а потом использовать все свои новые знания на благо народа. Такова была его мечта. Дядя Амир любил выражаться высокопарно. Стоило ему войти в дом, как он сразу наполнял его своим голосом, своим смехом и своими планами. Он рассказывал нам, с какими важными персонами он трудится бок о бок, как они восхищаются им и его элегантностью, о раутах, на которых он побывал, и заведенных там полезных знакомствах и о том, как он однажды станет большим человеком — послом или даже министром.
В те годы у нас в доме прибавилось комфорта. Дядя Амир предпочел бы дом попросторнее и в более
