Я возвращаюсь к себе - Аньес Ледиг
– Вы перенесли встречу, чтобы я смог ее увидеть?
– Не надо было? Не переживайте, мы с мужем никогда не обсуждаем то, что говорится здесь и по другую сторону стены.
– Значит, я должен вас поблагодарить?
– Благодарите судьбу, я всего лишь ей помогла!
– Почему эта девушка так на меня действует, хотя я ее даже не знаю?
– Давайте выясним!
Глава 16
Отпустить педали
Я выдерживаю паузу, хотя повисшая в комнате тишина напоминает грозовое небо.
В начале сеанса я всегда выжидаю, чтобы пациент заговорил первым. Иногда это работает.
Не всегда.
Не сейчас.
Капуцина смотрит в пол, как маленькая застенчивая девочка. Носки слегка повернуты внутрь. В этом видно желание защититься, замкнуться в себе: я закрываюсь, сворачиваюсь калачиком, съеживаюсь в позе эмбриона. Открыться другому человеку всегда непросто, психиатр он или нет. Врачебная этика не дает нам права влезать в душевные переживания пациента. Большим и указательным пальцами правой руки она быстро, без остановки крутит перстень с печаткой на среднем пальце левой руки. Я пробую начать разговор.
– Это перстень вашего отца?
– Да. Он редко его носил. Из-за правил гигиены в больнице.
– Он вам подходит.
– У него были тонкие пальцы.
– Пальцы детского хирурга.
– Да.
– А у вас? Чьи у вас пальцы?
Она расцепляет руки, крутит кистями, сжимает и разжимает кулаки, размышляет. Возможно, впервые в жизни она пытается прочитать по рукам будущее. Мы постоянно видим столько рук, что в конце концов перестаем их замечать. А ведь они могут многое рассказать. Сухие, шершавые, нежные, ухоженные, исцарапанные, покрытые сосудистой сеткой или с набухшими венами, проступающими под кожей, как провода под ковром. С короткими, длинными или обгрызенными ногтями, с обкусанными заусенцами – у тех, кто не выносит, когда что-то торчит и цепляется. У рук свой особый язык.
Мне бы очень хотелось, чтобы моя пациентка позволила себе подумать, что у нее пальцы феи.
– Пальцы уставшей старшей сестры? – неуверенно говорит она.
Даже феи иногда устают…
Я спрашиваю, о чем она сегодня хочет мне рассказать. Она опускает взгляд, теребит ремешок сумки, лежащей рядом на кресле. Скручивает, разглаживает, снова скручивает, наматывает на палец.
– Не знаю. Я не привыкла говорить о себе.
– Почему же?
– Потому что это не очень интересно.
– Бросьте! Вы ошибаетесь, мне, например, это необходимо, если вы хотите, чтобы я вам помог. Вы же хотите, чтобы я вам помог?
– Думаю, да.
– В прошлый раз вы рассказали о решении вашей сестры и последовавшем за этим взрыве, о чемодане, забытом на вокзале, и о вечеринке, на которой вы выставили себя на посмешище – это ваши слова – и в итоге оказались в отделении скорой помощи.
– Я немного отпустила педали.
– Немного. Машина или велосипед?
– Что?
– Машина или велосипед? Не думайте.
– Велосипед.
– Хорошо. Для чего нужны педали на велосипеде?
– Чтобы он ехал вперед.
– А что произойдет, если ноги с них соскользнут?
– Велосипед продолжит ехать?
– Верно! Первая хорошая новость! Сразу вы не упадете.
– Разве я уже не упала?
– А вы как думаете?
– Раньше у меня не было права падать.
– Почему?
– Сначала я хотела, чтобы отец мной гордился, а потом, когда его не стало, я должна была крепко стоять на ногах ради сестры.
Я не могу сказать ей все. Она сама должна понять, осознать, что в бурю невозможно устоять на прямых ногах, что иногда нужно пригнуться, чтобы не сломаться. Сколько дубов я наставлял на путь тростника в этом кабинете… Некоторые так и остались дубами: вырванные с корнем, они валяются на земле в ожидании смерти – легкая добыча для паразитов, которыми изобилует наше общество. Другие поняли, что имеют право быть тонкими травинками, пригибаться под порывами стихии и выпрямляться, когда утихнет ветер.
В Капуцине есть и то и другое. Мне кажется, она нагнулась до земли, но сейчас постепенно выпрямляется. Сила дуба и гибкость тростника. Доказательств у меня нет, но она производит такое впечатление.
Могу предположить, что после аварии она потеряла все ориентиры, мечты о будущем – все поле возможностей затопили слезы сокрушительного горя. Как она могла строить планы, когда несчастный случай только что доказал ей, что все может оборваться в любой момент, как жизнь дрозда, подстреленного на лету. Бах! Взмах крыльев, простор, свобода – и вдруг ничего. Только младшая сестра, ни в чем не повинная сиротка. Как и она сама. Но разве она позволила себе побыть сиротой? Сиротами могут быть только дети. Ей уже исполнилось восемнадцать, а значит, официально взрослая, хотя она была еще ребенком.
– Может, сестра, сама не зная, помогла вам устоять?
– Ну… От ее новости у меня словно люк открылся под ногами, и вот я болтаюсь над пустотой.
– А что, если ее присутствие и было этим люком – алиби, чтобы собрать волю в кулак и держаться?
– А если она уходит, у меня больше нет повода держаться? И потому я разваливаюсь на части?
– Что вы об этом думаете?
– Думаю, что решение Адели – полнейшее безумие. Все коту под хвост.
– Что именно?
– Ее будущее.
– Она, похоже, видит это иначе. А что с вашим будущим?
– Тоже загублено.
– Чем?
Она опускает глаза. Снова хватается за ремешок. Заворачивает носки еще больше внутрь.
Я готовлюсь к цунами.
Повисла тишина.
Волна не нахлынула.
Она возвела высокую прочную дамбу.
Она сжимает челюсти – желваки чуть ниже ушей то появляются, то исчезают. Снова крутит перстень. Положила ногу на ногу.
Я вижу, как она переводит дыхание и загораживается щитом, укрываясь от моих пусть и благожелательных, но все же выпадов. Она справилась с эмоциональной дрожью, которую мне, кажется, удалось заметить: чуть дрогнуло левое веко, подбородок… Так трескается стена, которую подтачивает вода. И снова все под контролем.
– Я, как и Адели, с первого раза сдала все экзамены за первый курс медицинского факультета. Но после аварии мне пришлось все бросить, чтобы заботиться о сестре. И мне больно видеть, что ее успех тоже улетает в трубу.
– Если говорить о сестре, что для вас важнее всего?
– Ее счастье. После того, что она пережила в детстве.
– Кто вам сказал, что если она станет не климатической активисткой, а врачом, то будет счастливее?
– Активизм не профессия.
– Все так, но в нем есть определенный смысл.
– Как и в медицине.
– Разве не она должна выбирать, что ей больше подходит?
– Я заботилась о ней и старалась построить ее будущее без родителей. Не знаю, что я сделала не так, почему она выбрала такой путь…
– Кто вам сказал, что она не выбрала бы его без аварии?
– Никто.
– Кто вам сказал, что этот путь плохой?
– Он ненадежный.
– И что с того?
– Неожиданности приносят беспокойство.
– А беспокойство – это проблема?
– Для меня – да.
– А для нее?
– По всей видимости, нет.
– Ну а вы? Куда вы хотите двигаться дальше?
Она теребит разноцветный шарф, глядя в пустоту. Глаза блестят. Едва слышно отвечает:
– Не знаю.
Я молча жду.
– Я нашла на чердаке дневники отца.
– О!
– Десятки тетрадей, одинаковые, только разного цвета. Я узнала его почерк. На каждой обложке две даты, от более ранних к более поздним. Думаю, он вел дневник. Я не решилась заглянуть.
– Почему?
– У меня было бы ощущение, что я его предаю.
– Разве можно предать мертвых?
– Можно, если не уважаешь их последнее желание.
– Он хоть раз велел вам не прикасаться к этим тетрадям? Или, может, написал на первой странице, что это нельзя читать?
– Нет.
– Насколько легко было их найти?
– Они лежали в запертой шкатулке. А ключ был у меня под носом. Висел на брелке, который я смастерила для него в начальной школе.
– Разве это не удивительно?
Наконец, она мне улыбнулась.
Слабая улыбка, едва заметная, намек на улыбку. Но для нее это уже маленькая победа.
И для меня.
Глава 17
Смутные воспоминания
