Автопортрет. Самоубийство - Эдуар Леве

Меня раздражает, когда кто-то держится в разговоре слишком близко от меня и не отстает, когда я отступаю. Сближение двух никак не связанных предметов подает мне идею. Вблизи от почвы возвращаются мои детские воспоминания. Я играю в сквош и пинг-понг. Когда я ложусь, выпив воды, мой желудок подражает звуками водяному матрасу. Я перехожу некоторые улицы, задерживая дыхание, чтобы избежать выхлопных газов. Я не за и не против живописи, это все равно что быть за или против кисти. Когда я счастлив, я боюсь умереть, когда несчастлив, боюсь не умереть. Если то, что я вижу, мне не нравится, я закрываю глаза, но если то, что я слышу, меня отвлекает, я не могу зажать уши. Я неспособен предвидеть, когда у меня заболит голова. Я опустошаю свою память. Отжать губку — по мне, не хуже жевания резинки. Бывает, я целый день мямлю про себя невесть откуда взявшуюся фразу, смысл которой мне неведом, и меньше пишу от руки, все больше и больше на компьютере. В двадцать лет я покупал больше дисков, чем в сорок. Я ношу джинсы Levi's 501 с четырнадцати лет, идея пришла мне в голову в десять, когда я рассматривал у своей бабушки комиксы с ковбоем, но мне потребовалось четыре года, чтобы подобные джинсы отыскать. Мне было очень трудно сказать матери, что я ее люблю, пришлось дожидаться, пока мне стукнет тридцать пять. Моя мать сказала мне, что меня любит, когда мне было тридцать девять, или она говорила об этом раньше, но я забыл. Я сказал отцу, что люблю его, когда был в подавленном состоянии, в тридцать пять лет, я помышлял о самоубийстве, мне было жаль умереть, не сказав ему об этом. Я так и не сказал брату, что люблю его. Я так и не сказал бабушке, что люблю ее. Я сказал пяти женщинам, что люблю их, в четырех случаях это было правдой. Мне приходилось заниматься любовью с одной женщиной, думая о другой. Я свободно говорю по-французски, хорошо по-английски, плохо по-испански и смутно понимаю обрывки итальянского. В школе я учил латынь, у меня в памяти скопились склонения. Я не вижу смысла хранить старые зубные щетки. Мои любимые месяцы — сентябрь и апрель, сентябрь из-за возобновления социальной активности, апрель из-за наступления хорошей погоды и постепенно обнажающихся женщин. Я ни в чем не специалист. У меня есть другие темы для разговоров, не только о себе. Я редко формулирую категоричные аргументы в том, что касается политики, экономики и международных отношений. Я не люблю бананы. Международные новости, даже драматические, оставляют меня практически безразличным, я чувствую в этом свою вину. Не помню, когда в первый раз увидел, как умирает персонаж в кино или в книге, но помню, как в первый раз увидел мертвого человека, точнее ногу, торчащую из багажника черного автомобиля на бульваре Бертье, я запомнил такую деталь: на ней не было обуви, носок был фиолетового цвета. У меня всегда перегреваются ноги, мне подошли бы сандалии, но они слишком уродливы. Я редко ношу спортивную обувь, она слишком теплая и ноги от нее плохо пахнут. Я бы предложил компетентным органам заменить охотничьи магазины клубами свингеров. Меня одновременно очаровывает и отталкивает американское произношение: комичен эффект проглатываемых слогов, пугает властность речи. Мне больше нравится, когда итальянец говорит по-французски, чем когда француз говорит по-итальянски. Я люблю подражать произношению одного немца вьетнамского происхождения, силящегося говорить по-английски. От русского произношения у меня по спине пробегает холодок. Кантонское произношение не так восхищает меня, как индийское. Англо-индийское произношение привлекает меня с первого звука. Моя мать перестала заниматься семейным альбомом, когда я был подростком. Я не делаю фотоальбомов. Я редко фотографирую своих друзей. Чаще, чем друзей, я фотографирую самого себя. Я почти реализовал фотографический проект, который описал в «Трудах» под названием «Годовое лицо», там я предлагал каждый день делать снимок своего лица, а потом составить из трехсот шестидесяти пяти кадров фильм, я пишу «почти», потому что фильм состоит из двух сотен фотографий, сделанных на протяжении полутора лет. Я приступил к фотографическому проекту, состоящему в том, чтобы сфотографировать сорок одно место, где в Париже жил Шарль Бодлер, но по прошествии четырех лет так его и не завершил; каждый раз, когда я подумываю, не возобновить ли этот проект, меня обескураживает мысль о том, что все придется начинать с самого начала, дабы фотоснимки соответствовали друг другу. В один прекрасный день я решил расклассифицировать скопившиеся за пятнадцать последних лет «неклассифицируемые» фотографии, и тут обнаружилось, что все они покрываются менее чем десятью категориями, среди которых: друзья, любовницы, семья, прохожие, стены, витрины, предметы, окна, двери; я думал, что мне на подобную классификацию потребуется несколько дней, а уложился в три часа. Я больше не делаю туристических фотографий, с тех пор как понял, что рассматриваю их всего раз, по получении из лаборатории, чтобы убедиться, что они представляют интерес только в качестве того, что они собой и представляют: путевых фотографий. В путешествиях, несмотря на все то что думаю по поводу туристических фотографий, я всегда испытываю искушение заснять красивые пейзажи, незнакомцев на улицах или замеченные в витрине магазина нелепые предметы, но не поддаюсь этому искуплению, ибо утратил привычку брать с собой на прогулки фотокамеру. Я полагаю, что туристы не рассматривают свои путевые фотографии, а если и рассматривают, то ничего о них не думают. Я мог бы быть журналистом или репортером, музыкантом или танцором. Я могу ходить часами, не натирая себе мозолей. В доме я не перевариваю зеленые стены, будь то крашеные, обтянутые тканью или оклеенные обоями; зеленый цвет напоминает больницу или пышную растительность, я же не хочу ни болеть, ни очутиться на природе. У меня в жизни бывают такие периоды, когда я направо и налево прибегаю к формуле: «Все это кажется мне довольно запутанным». Я посетил Чайна-таун в Нью-Йорке, прошелся по Мотт-стрит, Малберри-стрит, Канал-стрит и Байярд-стрит, все, что я видел,— ресторанчики, магазины игрушек, безделушек и украшений, я был не в состоянии отличить их друг от друга, от непрозрачности этих улиц у меня кружилась голова, я мог проникнуть туда телом, но не умом, мой рассудок остался где-то на пороге, я ничего не увидел в Чайна-тауне, разве что купил за пять долларов у нервного старика-китайца пару черных перчаток из шерсти с акрилом. Мне нужно не менее пятнадцати минут делать по утрам зарядку, иначе я остаюсь в напряжении до самого вечера, плохо работаю