Свое место - Анни Эрно
Я никогда не оставалась надолго. Он давал мне бутылку коньяка для мужа. «Ну что ж, в другой раз, значит». Гордился, что не выдает своих чувств, и бровью не поведет.
В И. появился первый супермаркет, и весь местный рабочий класс потянулся туда: наконец-то можно самому брать что нужно, а не просить у кого-то. Но в лавочку на углу всё равно наведывались – за пачкой кофе, забытой в городе, свежим молоком и сладостями по пути в школу. Папа начал подумывать, не продать ли дело. Переселиться в смежный домик, который им пришлось купить вместе с магазином – две комнаты, кухня и погреб. Запастись хорошим вином и консервами. Держать кур на яйца. Наведываться к нам в Верхнюю Савойю. В свои шестьдесят пять он уже имел право на социальные выплаты, чему был очень рад. Вернувшись из аптеки, он садился за стол и с довольным видом наклеивал специальные марки, по которым ему потом возмещали стоимость лекарств.
Жизнь нравилась ему всё больше.
Прошло несколько месяцев с тех пор, как в ноябре я начала этот рассказ. Мне понадобилось много времени, потому что вытаскивать на поверхность забытые факты оказалось не так просто, как сочинять. Память сопротивляется. Рассчитывать на смутные воспоминания, которые пробуждает звон дверного колокольчика в старом магазине или запах перезрелой дыни, было нельзя – в них я находила лишь саму себя и свои летние каникулы в И. Ни цвет неба, ни отражения тополей в текущей неподалеку Уазе ничего мне не давали. Образ отца я искала в том, как люди сидят и скучают в залах ожидания, как окликают своих детей, как прощаются на вокзалах. Эти безымянные существа, которых я встречала повсюду, сами того не осознавая, таили в себе признаки силы или унижения, и я находила в них забытый образ моего отца.
Весны не было. Мне казалось, что меня окружила и не отпускает одна и та же погода: прохладная, дождливая, только в разгар зимы чуть холоднее. Я не думала о конце книги. Теперь я знаю, что он близко. Жара наступила в начале июня. С самого утра по запаху ясно: погода прекрасная. Скоро мне нечего будет писать. Хочется оттянуть последние страницы, чтобы они всегда оставались где-то впереди. Но и слишком возвращаться назад тоже нельзя – подправлять, добавлять что-то, – нельзя даже думать, где во всем этом было счастье. Я сяду на утренний поезд и приеду только вечером, как обычно. На этот раз я везу к ним внука, ему два с половиной года.
Мама ждет нас у выхода с платформы – жакет от костюма поверх белого халата, на голове платок, она не красит волосы с моей свадьбы. Малыш, молчаливый от усталости, растерянный, позволяет себя поцеловать и взять за ручку. Жара понемногу спадает. Мама всегда ходит мелкими быстрыми шажками. Вдруг – останавливается и восклицает: «Что это я, у нас же тут совсем маленькие ножки!» Папа ждет нас на кухне. Мне кажется, он не постарел. Мама сообщает, что накануне он ходил к парикмахеру, специально к приезду маленького внука. Суета, восклицания, они задают ребенку вопросы, не дожидаясь ответов, упрекают друг друга, что утомили бедного малыша, но оба очень довольны. Они смотрят, в кого он пошел. Мама ведет его к банкам с конфетами. Папа – в сад, посмотреть на клубнику, потом на кроликов и уток. Они полностью берут внука на себя, сами решают, когда и что ему делать, как будто я – всё еще маленькая девочка и не способна позаботиться о ребенке. С недоверием относятся к моим принципам воспитания: дневной сон и никаких сладостей. Мы вчетвером ужинаем за столом у окна, сын у меня на коленях. Прекрасный тихий вечер. Этот миг – словно искупление.
Моя старая комната нагрелась за день, и в ней всё еще жарко. Они поставили кроватку для малыша рядом с моей. Я пыталась почитать, потом не могла уснуть до двух часов. Я включила в розетку ночник, но провод тут же почернел, заискрил, и лампочка погасла. Ночник в форме шара на мраморной подставке с медным кроликом, стоящим на задних лапках, поджав передние. Когда-то он казался мне очень красивым. Вероятно, он уже давно был неисправен. В этом доме никогда ничего не отдавали в починку – безразличие к вещам.
Сейчас погода другая.
Проснулась я поздно. В соседней комнате мама негромко разговаривала с папой. Потом она рассказала мне, что на рассвете его вырвало, он даже не успел добежать до ведра. Она думала, это несварение от птицы, которую они доедали накануне днем. Он особенно переживал, вымыла ли она пол, и жаловался на боль в груди. Мне показалось, что у него изменился голос. Когда к нему подходил малыш, он не реагировал, неподвижно лежал на спине.
Доктор сразу поднялся в спальню. Мама обслуживала покупателей. Она вскоре пошла за ним, потом они вместе спустились на кухню. Уже внизу доктор шепотом сказал, что папу надо везти в Руан, в больницу Отель-Дьё. Мама вся поникла. С самого начала она твердила мне: «Он всегда хочет именно то, от чего ему нехорошо», а папу поила минеральной водой и приговаривала: «Ты же знаешь, желудок у тебя нежный». Она комкала чистую салфетку, оставшуюся после осмотра, и словно не понимала, отказывалась признавать, насколько серьезна болезнь, которую мы сначала не заметили. Доктор передумал: можно подождать и до вечера – вдруг это просто тепловой удар.
Я пошла за лекарствами. День обещал быть тяжелым. Аптекарь меня узнал. Машин на улицах едва ли больше, чем год назад, в мой прошлый приезд. Казалось, здесь всё так же, как в моем детстве, поэтому я не могла поверить, что папа действительно болен. Я купила овощей для рататуя. Некоторые посетители, не видя за прилавком хозяина, беспокоились – неужели еще не встал, в такой-то денек? Они находили простые объяснения его недугу, в доказательство рассказывали о собственных ощущениях: «Вчера в огороде не меньше сорока градусов было, я бы на его месте тоже не выдержал» или «В такую-то жару всем не по себе, я вот вчера ни кусочка не проглотила». Похоже, они, как и мама, думали, будто папа заболел потому, что пытался противостоять природе, работать, как молодой. Он получил урок и больше не должен так поступать.
Во время тихого часа, проходя мимо его кровати, мой сын спросил: «Почему этот дядя спит?»
Мама поднималась к нему в перерывах между покупателями. Когда звонил колокольчик, я кричала ей снизу, совсем как раньше: «К нам пришли!», чтобы она спустилась обслужить людей. Папа пил одну воду, но хуже ему не становилось. Вечером доктор уже не упоминал о больнице.
На следующий день, каждый раз, когда мы с мамой спрашивали, как он себя чувствует, он сердито сопел и жаловался, что уже два дня ничего не ел. Доктор, вопреки обыкновению, ни разу не пошутил: «Да он просто муху проглотил». Мне кажется, всякий раз, когда он спускался, я надеялась услышать эту или еще какую-нибудь фразочку. Вечером мама, опустив глаза, пробормотала: «Уж не знаю, что теперь будет». Она еще ни разу не намекала на то, что папа может умереть. Уже второй день мы с ней вместе ели, занимались ребенком, но папину болезнь не обсуждали. «Посмотрим», – ответила я. Когда мне было под восемнадцать, она иногда говорила: «Если с тобой случится беда… ты знаешь, что придется делать». Уточнять, что именно за беда, нужды не было: мы обе прекрасно знали, о чем речь, хотя никогда не произносили этого слова – беременность.
В ночь с пятницы на субботу дыхание у папы стало тяжелым и прерывистым. Потом появилось постоянное громкое бульканье, непохожее на дыхание. Это было ужасно, мы не знали, откуда звуки – из легких или из кишечника, внутренности словно сообщались между собой. Доктор вколол ему обезболивающее. Он притих. После обеда я убирала в шкаф отглаженное белье. С любопытством вытащила оттуда кусок розовой ткани и развернула на краю кровати. Папа приподнялся посмотреть, что я делаю, и сказал своим новым голосом: «Это чтобы перетянуть
