уводить его в глубину и в ширину, в равной степени; и тогда образовался огромный список литературы, из самых разных областей, практически на всех европейских языках, а лексиконы заменили алхимические, антропологические, антропософские, археологические, астрологические, астрономические, богословские, сионистские, даоистскне, дарвинистские, деистические, диалектические, дихотомические, диатетические, дилювиальные, динамические, дипсомантские, дипломатические, дуалистические, экзактные, экэорцистские, эклектичные, эклиптические, экологические, экологические, экономические, эквилибристические, эмбриологические, эмбологические, эмоционалистские, эмпирические, эмпириокритицистические, энциклопедические, эндемические, энтомологические, эпикурейские, эпизоотические, эротоманские, эротические, эссенциалистические, эсхатологические, эсперантистские, эстетические, этические, этимологические, этнические, этнографические, этнологические, эуфонические, евгенические, евангелистские, эзотерические, фантомистические, фантасмагорические, фарисеологические, фаталистические, фенологические, феноменологические, фетишистские, филогенетические, филологические, философские, финансовые, физические, физиогномические, флоригейские, фольклористские, формалистические, фрейдистские, генеалогические, генетические, геоцентрические, геодезические, геогнозические, географические, географические, геологические, геометрические, геополитические, геотермические, геотропистические, германистские, гляциологические, гносеологические, гностические, грамматические, гармонические, гегельянские, эллинистические, гелиоцентрические, гемотерапевтические, гераклитовские, гетересексуалистические, гидравлические, гидродинамические, гидрографические, индуистские, гипнотические, иппологические, хиромантические, гуманистические, идеалистические, идеографические, иконографические, иконоклассические, иконолатрические, иллюзионистические, индетерминистические, индивидуалистические, интиитивистские. иррационалистические, исторические, юдофобистические, юридические, каббалистические, характерологические, картезианские, картографические, каталептические, каталепсические, казуалистические, казуистические, квиестические, кинологические, комедиографические, компаративистские, конфуцианские, конституционалистические, космические, космогонические, космографические, космологические, лексикографические, лексикологические, литературные, ламаркистские, лапурластические, магические, магнетические, махистские, марксистские, мартирологические, масонские, материалистические, медиевистские, мефистофельские, механико-терапевтические, мемуарные, меркантилистские, метафорические, метемпсихотические, микробиологические, минералогические, мистические, мифологические, монотеистические, моральные, морфологические, музыковедческие, навигационные, неокантианские, нормативные, нумизматические, объективистские, ономастические, оптические, ораторские, органографические, осмологические, палеографические, палеофитологические, палеонтологические, пантеистические, паразитологические, партикуляристские, пиетистические, плюралистические, полиморфологические, политические, семасиологические, сенсуалистские, скептицистические, схоластические, социологические, софисцистические, спиритуалистские, стематографические, стоицистские, супранатуралистические, технические, тавтологические, тектонические, телепатические, термодинамические, токсикологические, топографические, топономастические, унанимистические, уранографические, урбанистические, урологические, утопистские, венерологические, верификаторские, волюнтаристские, вулканологические, зоографические, зоологические и зоогеографические исследования. Примечания в конце страницы или идеографические значки в форме креста, полумесяца или шестиконечной звезды на всех страницах убористо написанной рукописи были заменены, сокращения превратились в заголовки, заголовки в главы, и вскоре первоначальная идея сочетания расписания с путеводителем превратилась в маленькую, провокаторски оплодотворенную клетку, делившуюся подобно примитивному организму, в геометрической прогрессии, и так, в конце концов, от того, что было
Расписанием движения автобусного, пароходного, железнодорожного и авиа транспорта, осталась только высохшая скорлупка, идеографический знак, большая скобка и сокращение, а подтекст, маргиналии и сноски впитали в себя эту мелкую, утилитарную и нестабильную конструкцию, почти невидимую и совершенно вспомогательную, на пестрой карте мира сущностей, и эта вымышленная и абстрактная пра-тема оказалась всего лишь тонкими линиями меридианов и параллелей на огромной конструкции из восьмисот с чем-то страниц без пробелов.
Текст упорно и непреклонно сохранял свое первоначальное название расписания и только свидетельствовал о болезненной потерянности моего отца, в равной степени верившего в возможность того, что какой-нибудь издатель клюнет на этот очевидный подвох и опубликует анархическое хаотичное сочинение под видом невинного расписания и путеводителя.
Хотя он считал свой шедевр незавершенным, мама дала ему понять, что в осень и зиму мы входим совсем неподготовленными, и отец предложил свое расписание движения издателю. Но поскольку он давно нарушил установленный договором срок, да к тому же явился с совершенно неотредактированной рукописью, издатель ему отказал, и отец был вынужден вернуть деньги, полученные в виде аванса, а также возместить судебные издержки. Тогда он проиграл все процессы, которые мы долго считали последствием его неудачи с расписанием движения, и поначалу не могли найти произошедшему другое, более естественное объяснение. Намного позже я понял: отец осенью впадал в депрессию, от которой пробуждался только весной. В эти переходные периоды он был занят какой-то глубокой медитацией и обрывал любой контакт с миром, полностью отдаваясь своему произведению. Сначала он просто запирался в своей комнате, и тогда нам был запрещен туда доступ, а позже уезжал в какие-то долгие путешествия, смысл и цель которых я не мог постичь. Уезжал ночью, поздно, с максимальным соблюдением секретности, не попрощавшись с нами. Утром мать нам сообщала, всегда каким-то для меня загадочным голосом, что наш отец «уехал надолго и в неизвестном направлении». Возвращался он весной, похудевший, как-то странно вытянувшийся и изменившийся, улыбался нам еще издалека, махал из фиакра ладонью, повернутой к себе. Вы сказали бы — все прошло. Несколько дней он был спокоен, загадочно молчалив, а потом вдруг, без какого-либо реального повода, начинал по-звериному рычать и крушить тростью стеклянную посуду. Ведь весной он восставал из своей летаргии, пробуждался от раздумий, оставлял на какое-то время свою проклятую рукопись и приходил в состояние свойственного ему естественного раздражения, того странного раздражения и протеста против мира и явлений, но оно, по сути дела, и было его истинной природой. Так мучительно заглушаемый осенью и зимой, летом уже умертвленный, весной в нем пробуждался его эгоизм, недостаточно внятный бунт против мироустройства и людей, и этот бунт, этот избыток силы, эта тревожность в мыслях и в крови вновь возвращали отца к жизни. Это был нездоровый экстаз, опьянение солнцем и алкоголем, осознание вездесущего бурного роста, которое возбуждало еще больше, а эгоизм отца был, собственно говоря, только частью его Weltanschauung,[13] его пантеизма. Это был эгоизм без границ. В этом панэгоизме все было подчинено, все должно было быть подчинено только ему, как личностям старозаветных узурпаторов. И так, пока природа в своем пробуждении нарциссически демонстрировала весь регистр своих сил и энергии, отец сильнее ощущал тяжесть несправедливости, которую ему причинили и Бог, и люди, в равной степени. Поэтому его метафизический бунт, запоздалый, уродливый росток загубленной молодости, весной набухал с еще большей силой, как вулкан, как нарыв.
Сознавая опасность, которая нам угрожает со стороны отцовского мессианского расписания движения, запрещенного новым мировым порядком (из-за содержавшихся в нем вольнодумных и революционных идей), мы должны были удалиться с улицы конских каштанов. Переехали в низкий домик в самой бедной части города, точнее, в какой-то дикий поселок, населенный цыганами, бродягами и люмпен-пролетариатом, как их называл отец. Перед домом, примерно в шагах десяти возвышалась железнодорожная насыпь, по которой гремели поезда, и дом все время сотрясался до основания. Поначалу это держало нас в постоянном напряжении, мы хватались за голову и залезали под перины, на грани нервного срыва. Грохот поезда заглушал наши слова и превращал даже самые невинные разговоры в жестокие ссоры, и мы повышали голос до крика, не в силах друг друга понять, размахивали руками перед глазами друг друга, с опасно набрякшими шейными венами. Прошло довольно много времени, пока мы не открыли для себя кое-какие законы акустики, которые спасли нас от полной неуравновешенности и с помощью которых нам удалось вернуться в состояние относительного покоя: в тот момент, когда проходил поезд, мы снижали тон на квинту или две и говорили с интонацией совершенно иной, чем та,
