Десять/Двадцать. Рассказы - Олег Игоревич Якушевич

«Кому как, караим», – усмехнулась цыганка и подняла деньги.

Она ступила к нему и долгим поцелуем поблагодарила его в холодную щёку.

«Не прошу простить меня, караим, на таких вершинах нет ни прощения, ни непрощения. Я увижу, обязательно увижу тебя через месяц, если это будет в моих силах».

«Я далёк от романтики. У меня в Турции через месяц будут свои деловые интересы», – ответил на прощание Самойл и собрался уходить.

Совсем рядом, словно проснувшийся на этом кладбище, поднялся, колыхнув траву, с мосинкой наперевес Иосиф.

«Как всё ладно случилось, я даже и сам не ожидал», – просто сказал он, догоняя патрон в патронник.

Самойл Ильич потянулся за револьвером в задний карман, но на пару мгновений запутался, и успел услышать только выстрел и женский визг. Ноги его подкосились, и он некрасиво упал на суглинок. Как-то пьяно и мстительно Иосиф утёр лицо и склонился над ним.

«Готов караим», – удостоверился он и жадно уставился на Керу.

Та вскрикнула опять:

«Ты обещал его не убивать!», – цепляясь за осоку и шатаясь, она хотела отстраниться. Затем взметнулась, бросилась, достав из-за пояса какую-то острую сику, на Иосифа с непонятными, от детства только ей известными словами. Они катались по земле, похожие на страстных влюблённых, но он уже чувствовал на себе пару нанесённых ей порезов, глубоко и жарко куда-то вонзился крепко ухваченный ею нож и в третий раз, и теперь трепетал в ране. Иосиф шарил руками в поисках чего-то тяжёлого, пока не нащупал выроненный Самойлом пистолет, и не приставил его в бок Кере. Револьвер выстрелил сам и выпал из руки.

В наступившем одиночестве Иосиф поднимался с колен, отряхивая с одежды несмываемую грязь.

«Застрелиться, что ли?», – задал он таявшему уже своему сознанию простой вопрос.

Фигут

Табак

Степашин занимался коллекционированием икон и неплохо разбирался в них. С первого взгляда он мог легко опознать, какой именно святой или страстотерпец изображён на той или иной иконе. В квартире у него одна комната была отдана под собранную коллекцию. Он приглашал в эту комнату гостей, и они, сидя в кожаных креслах, пили скотч и слушали занимательные рассказы Степашина о библейских событиях. Между друзьями он позволял себе довольно игриво трактовать священные писания. (Все мы грешны в этом неблагопристойном деле.)

Как-то раз Степашин вернулся из служебной командировки (он летал в Бразилию) и привёз оттуда местный табак вроде нашего самосада. Табак был заклеен в прочную бумагу и помещён в красивую жестяную коробочку с надписью «Регалии». На слово «регалии» Степашин, скорее всего, и купился.

Он пригласил гостей, они сели под иконами, потягивали скотч и слушали занимательные истории про бразильскую экономику. Ближе к вечеру Степашин достал «регалии» и предложил угоститься. Кто-то умел крутить самокрутки, кто-то подсказывал другому, как делать «козью ножку», но в итоге все задымили и комнату окутал сизый туман. Не сразу гости поняли, что произошло: сначала многие закашлялись, а потом просто стало невообразимо весело. Степашин рассказал старый анекдот про театр, где ждут постановки «Гамлета» и где «Кто здесь?», а уж после анекдота никто не мог остановиться от смеха.

«Каков поп, таков и приход», – вытирая слёзы, заметил присутствовавший среди гостей Николай Анисимович.

Тайна деда Ермолая

(Семейная хроника)

*

Я отчётливо помню: в тот день, 194…-го года мне исполнилось пять лет. Утром меня расцеловали и подарили круглую жестяную коробочку с леденцами «монпансье», которая потом весь день грелась у меня в кармашке курточки, недалеко от сердца, и я время от времени открывал её и доставал по одной липкой шайбочке лакомства. Весь день, пока взрослые были на службе, я гулял возле нашего одноэтажного барака (я тогда поправлялся после перенесённой ветрянки и играл один), а к вечеру отправился к проходной литейного завода ждать дедушку, с которым мы собирались пойти вместе погулять.

Вскоре он вышел из ворот в сопровождении дяди Лёши, и мы пошли в сторону железнодорожной станции к пивному ларьку. По дороге мы зашли в магазин, продавщица которого курила на крыльце папиросу и чесала поясницу, и дедушка, развязно поздоровавшись с ней, купил там бутылочку с прозрачной жидкостью.

Мне это никогда не нравилось, потому что, выпив прозрачной жидкости, дедушка сильно изменялся. Казалось, что в этот момент к дедушке откуда-то приходил какой-то другой, дурной дед, который был виден только моему воображению, и которого я почему-то для себя назвал дедом Ермолаем. Этот дед Ермолай начинал командовать моим тихим дедушкой, и дедушка становился смелым и агрессивным.

Дедушка сунул бутылочку в карман пиджака, и мы отправились в пивную. Обычно, когда они с приятелем утоляли пивом жажду, я, быстро выпив кружечку квасу, ходил под столами и играл разбросанными по земляному полу рыбными скелетами, представляя, будто это невиданные чудовища, и они сражаются между собой. Но в этот раз я поймал себя на мысли, что уже не могу ходить под столами, не нагибаясь, пару раз стукнулся головой снизу об столешницу и, потирая макушку, вышел на белый свет: справа от дяди Лёши и слева от дедушки. Дядя Лёша вытер пену с усов и, налегая на стол, тихо прошептал (я подумал, чтобы я не расслышал):

«Ну что, раздавим малыша?»

Тут мне сразу стало не по себе. Разумеется, я не предполагал, что мой тихий дедушка решится меня раздавить, но тот вдруг неожиданно кивнул, и я понял, что это пришёл к дедушке дед Ермолай. Параллельно в моей молодой голове промелькнула мысль, что когда они опустошат бутылочку, то дед Ермолай обретёт полную волю над дедушкой, дедушка станет до крайности отважен и неустрашим, и без тени сомнения они втроём начнут меня давить вместе с дядей Лёшей.

Это был тот самый день моей ещё недолгой жизни, когда я впервые решился на взрослый поступок. Он состоял вот в чём: пока дедушка и дядя Лёша отвлеклись за разговорами, я незаметно вынул из кармана дедушкиного пиджака, висящего на крючке, бутылочку, сунул её в карман штанишек, поправил подтяжки и пролез под столами к выходу. Очутившись на открытом пространстве, я дал дёру через кусты в сторону железнодорожной станции, перебрался по путям и скрылся в придорожных лопухах. Сердце моё словно застыло в одном сплошном ударе. Да, я остался в живых, но как я вернусь домой? Обнаружив пропажу меня и бутылочки, дедушка и без помощи деда Ермолая разозлится, а уж от них двоих мне будет точно несдобровать. Я сидел под большими, как слоновьи уши, лопухами, глядел в синее небо и слушал комариное попискивание. Где-то в стороне отрывисто чихал паровоз. И тут я принял своё второе взрослое решение. Я рассудил: если к дедушке, когда