Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

- Служить неохота. Я человек божий, – подал голос средний брат.

Его одёрнули.

– Птицы – тоже божьи твари... кормятся земными плодами.

– Птицы свободны. Я подневольным стану.

- Казак ты, Гриня. И сын казацкий, – внушительно молвил Володей. – С тем и мирись. – Видя, что брат огорчился, утешил: – Поди, недолго прослужишь... одну лишь зиму. Там я вернусь из похода. Иван тоже. Может, с добычей вернёмся, терпи.

– Зиму – ладно. Токо одну. После в скит уйду аль ишо куда. В приказной избе срам, вонища. Никто лба не перекрестит.

– Крестись дома, не возбраняется. А там служи да, гляди, в обиду себя не давай, – наказывал Володей, зная кроткий нрав брата. Голубь, чистый голубь! Перед всеми безответен. И заступиться за него некому будет, если вдруг кто руку подымет. Чины здешние на зуботычины щедры.

– Зарублю ежели дядю Гришу кто изобидит! – проскрипел из угла Васька, насмешив всех взрослых.

– Ай да Василко! Лих! То мне любо! – Володей шутливо потянул его за вихор. Тот попятился, замотал головой. – Не серчай. Сам напросился. Старших почитать надобно.

– Я вот чо надумал, братаны, – выждав время, с натугой проговорил Иван. – Одекуй[1] канбалыкский – память мамина... Может, отдадим в залог Илюхе Гарусову? Опосля выкупим.

- Не отдам! – взвизгнула Фетинья, но под хмурым, искоса брошенным на неё взглядом Ивана сникла. Ожерелье, доставшееся покойной матери от деда, после её смерти никто не надёвывал. Даже по годовым праздникам. Лежало в сундуке драгоценным грузом. Фетинья, впрочем, примеряла его тайком, когда все уходили из дому. Сейчас, осознав себя полновластной хозяйкой, заявила свои права. Но свекровь ожерелье ей не завещала. Стало быть, оно принадлежало всем, в том числе и Стешке. Пришла в дом нищенкой, единой тряпицы не принесла. Судьба смиловалась – стала Отласихой-младшей. Чего доброго, Володей ишо возьмёт да и поднесёт ей свекровушкино ожерелье.

Володей поддержал брата:

– Дело молвил, братко. На заклад хоть чо купим.

«Закладывайте... – злорадно усмехнулась Фетинья. – Всё одно моим будет. Илюха-то на меня давно, как кот на сало, облизывается».

Так и порешили.

– Я вот чо, братаны, – робея, отончавшим, с мелкой дрожью голосом начал Григорий. Задохнулся, захлопал девичьими ресницами.

– Мнёшься, красна девица! – подтолкнул его Володей. – Свои здесь. Выкладывай всё как есть...

– Надо бы иконку на божницу поставить... – решившись, выдохнул Григорий. Потом, осмелев, заговорил звонко: – Люди приходят – перекреститься не на что...

– Хоть сапог ставь, мне всё едино, – отмахнулся, зевнув, Иван: после караула ещё не ложился.

Ефросинья тотчас же вынесла из горенки складень, установила на полочку. Григорий облегчённо вздохнул: боялся, братья противиться будут – единого слова не сказали... Родные люди.

Идут-бредут по земле три брата, три Отласа. Четвёртый – племяш их, Василко. Дураков среди них нет, хоть одного, как принято в сказках, зовут Иваном. Он теперь за отца, голова всему роду. Одних Отласы уважают, приветливы с ними, других на дух не принимают. Вот Яков Гарусов, сотник. Он держит в складчину с сыном кабак, перевоз, на торгу две лавки. Дом Гарусовых двуизбный: одна половина младшего брата, который состоит при ясашной каморе. В кабаке смолоду вертится Илья, сын Якова. Таких два дома в Якутске: у воеводы да у них. С воеводой дружны, дары ему носят, гостюют и на словах льстивы. Воеводихе в день ангела то соболя, то перстенёк поднесут, и потому в руках у них и власть, и торговля. Расходы оправдываются стократ. Исай на Учуре ясак собирает. Племянника счётчиком брал, да того медведь углядел, помял. Перекосило парня, теперь в кабаке заправляет. Заправляет, надо сказать, трезво и расчётливо. Отец передоверил ему всю торговлю. Хоть и молод, но счёт деньгам знает. Вот и бредут к Илье непокорные Отласы, несут в заклад материнскую память. Меж собой рядятся, как бы не продешевить.

Отец, Отлас-старший, до последнего дня служил государю, в пятидесятники выбился, а чего больше нажил – ран или денег? Раны честь, да много ли на них купишь?

Гарусовы в походах бывали нечасто: то в карауле, то при воеводской избе, то ясак собирают. А вот и чины у них, и богатство. И сейчас ляжет в торгашеский сундучок материнское ожерелье. Его бы Стешке на шею! Шея-то вон какая. Знала бы мать, что Стешка снохой станет, наверное, ей бы завещала. Отец, тот вовсе забыл про нарядное украшение. Вино да сабля, да хмельные песни – вот утехи его в пирах и походах.

Кричат журавли на болоте. Гро-омко кричат. Небось, журавлят учат. Тем скоро на крыло становиться. И высоко в небе парит коршун. Хорошо ему, свысока всё видно. Вот подняться бы, думает Володей, на мир поглядеть! Потом и упасть нестрашно. Уж я бы так упал... я бы в реку угодил... брызги в небо, а я на дно... попугаю рыбу, вынырну, опять пойду по земле, куда ноги понесут.

Церковь, осиротевшая без Гаврилы, скучна, одинока. С воротной башни спустился Потап, друг Володея.

У Володея в остроге двое друзей: Потап да Любим Дежнёв. Женившись, отстал от них, а то все вместе казаковали. И рыбалить, и на