Михаил Садовский - Под часами
Что-то напридумывалось на пустом месте... так может, и писать эти фантазии, это сегодняшнее ощущение того времени, надежды тех людей не у них подсмотренные и подслушанные, а как это сегодня моде-лируется... но опять же что-то не пускало в такой путь... он казался неверным, ведущим в никуда... хотелось подлинности: достать и возродить то, что уже существует. Но это тоже фантазия. Существует ли?
Может быть, это и есть сюжет пьесы? Вот это произрастание но-вого характера...
фальшивка... опять пионеры ищут погибшего героя. А он оказался таким талантливым -- вот его проза, вот его стихи... вот и готова пьеса: дети выросли, они начали свою жизнь с того, что спасли талант -- самое драгоценное и невоспроизводимое на свете... тьфу! По-нос. Подлость. Опять спекуляция и коньюктура -- заразная бацилла. От режиссера подцеплена. Автору не нужны звания... работа... все умеща-ется на одном столе, и сейчас уже "меня не обманешь никакими похва-лами". Руганью в гроб вогнать запросто любого, а вознести этой шелухой -- никогда... того, кто знает себе цену. И очень хочется в это верить.
Может быть, действительно, мысли овеществляются, материя, из которой они состоят, становится доступной пяти другим чувствам бла-годаря шестому?!
Прошло несколько недель.
Эля позвонила второй раз и снова просила приехать. На сей раз Автор побежал незамедлительно. Снова на коленях лежала рукопись того же С. Сукина.
x x x
Грудь в орденах сверкает и искрится, Невидимый невиданный парад
Всегда ведет, гордясь собой, убийца Под погребальный перезвон наград.
За каждой бляшкою тела и души
И прерванный его стараньем род, А он, как бы безвинный и послушный,
Счастливым победителем идет.
Нам всем спасенья нету от расплаты За дерзкую гордыню на виду,
За то, что так обмануты солдаты, И легионы мертвые идут.
И злом перенасыщена веками
Земля его не в силах сохранить, И недра восстают, снега и камни,
Чтоб под собою нас похоронить.
И звездные соседние уклады С оглядкою уверенно начать,
Где не посмеют звонкие награды Убийцу беззастенчиво венчать.
x x x
Мы все косили наравне -
Кровавое жнивье, И, сидя всей страной в говне,
Болели за нее.
Идеи перли из ушей, И бешенной слюной
Так долго нас кропил Кощей "Великий и родной"!
В голове все перевернулось. Сердце колотилось. Неужели это то, что искал?! Как же его терзала война! Такое не могло даже при-дти в голову... на это имел право только тот, кто сам прошел ад войны и вернулся на землю мира. Какого мира? Мира ли?
Автор снова бежал домой с рукописью и больше не спрашивал редактора, что с ней делать и что с ней будет. Он читал, впитывал и умирал и возрождался вместе с этим Сукиным... это было похоже на безумие, и когда открылись строчки
Детдомовцы, евреи, колонисты -
Моя благословенная семья...
Это было настоящее светопреставление. Автор понял, что действи-тельно, сходит с ума... может быть, конечно, и верно: "кто ищет, тот всегда найдет", но трудно представить себе такое совпадение событий без какой-то посторонней могучей Воли, как бы ее ни называли.
Совпадение
- Эврика, мама, я нашел! Не веришь?
- Ты столько раз уже обманывался, что это стало системой.
- Научный подход здесь ни при чем. Паша затащил меня к своей приятельнице художнице. Она делает кукол для театра. Такой куколь-ный дом посреди ядерной зимы. В нем неуязвимые живые... нет такого слова... они живые, и я понял, что попал на материал... пока я найду этого Сукина, и найду ли вообще... но соблазн преодолен, конечно, этот поиск -- такая лафа слюнявая...
- Ты стал вульгарен, а это лишь сиюминутно привлекательно.
- Ты права -- это вульгарно: пойти по такому вытоптанному следу и надеяться потом только на междустрочье, да скандал с очередным Иван Иванычем, упершимся в стихи Сукина. При неопровержимости их подлинности и неуловимости автора.
- Куда тебя заносит?
- Мама, представь себе, как нравственны неодушевленные пред-меты! Чайник. Стол. Ящик. И они попадают в ситуацию, когда надо вы-сказать свою позицию, - вот тут все и начинается! Это живая драматур-гия, мама.
- Мне нравится.
- Я просто обалдел: Колокольчик- цветок соединяется с Пчелой, а потом делится впечатлениями от этой любви с рядом растущей Змляникой. Ему тоже нужны плоды жизни! Ты предстваляешь?! Какие просторы, сколько силы в этой правде.
- Не ищи правду -- это дорога в никуда. Это годится только...
- Для ученых... я понимаю. Правда -- это тупик.
- Великое множество не предплолагает точного решения, а размы-тость не рождает интереса.
- Мама, ты понимаешь, это будет пьеса... но не для него... может, я виноват перед ним. Но так складывается жизнь...
- Не совмещай творчество и быт -- ты же сам говорил, какой это ужасный сон
-- неумение ощутить край сцены...
- Нет, нет, я не буду нарушать законы...
- Все у тебя в голове перепуталось... законы -- это резервуары страха, стоит их коснуться -- и ты пропал! Еще ни один закон не предпи-сывал, что можно, только -- нельзя, а остальное можно, и ты начинаешь оглядываться, бояться оступиться, потому что не все время смотришь вперед, а прошлое можно только нести в себе, его нельзя рассматри-вать, ибо видишь уже все с совсем другой точки...
- Мама, мама... мне бы такого режиссера, и я бы не просил у него ни договора, ни постановки... а зачем он мне тогда?
- Вот именно!..
x x x
Они пришли вместе первый раз. Павел Васильевич ушел один, он то-ропился по делам. Автор остался на полчасика. Они еще долго пили чай с Татьяной, и он чувствал, что никак не может успокоиться. Что-то внутри подсказывало ему, что это не простой визит, что с него начнется какое-то новое дело, может быть, постановка, может быть, вообще что-то для него неизведанное... и он покинул этот дом в состоянии ожида-ния, душевной неуравновешенности или даже тревоги. Несколько дней он был под впечатлением визита к ней, ему все мерещились садящиеся на плечи куклы, опадающие потом бессильно сверху на тебя и расте-кающиеся по телу, как пролитая сметана, медленно сползающая и нико-гда несмываемая, - ее можно только слизнуть...
Павел Васильевич звонил ему постоянно, теребил по поводу пьесы, предлагал для инсценировки то Козакова, то "Евгению Ивановну" или еще более неожиданные и не всегда вразумительно объяснимые темы. Однажды после очередной перепалки по поводу постановки он неожиданно сказал, глядя исподлобья:
- Запал ты на Татьяну... смотри, она такая баба, что пропадешь!
- Почему запал? И отчего пропадешь?
- Что запал -- вижу, а насчет пропадешь -- знаю... -- сам проверял...
- Я в чужом огороде капусту не стригу... - он не стал говорить това-рищу, что уже несколько раз навещал Татьяну и все больше привязы-вался к ней.
- Ладно, ладно -- это я так... а впрочем... вот и " сюжет для неболь-шого рассказа... ", как сказал классик. Ты ее пораспроси как-нибудь, она такие штуки иногда подсказывает -- черте откуда берет... художник она, конечно, первостатейный, а жизнь переворачивала ее столько раз, что есть что вспомнить...
- Всех нас трясло... -- вздохнул Автор, желая закончить этот разго-вор, почему-то необъяснимо не нравившийся ему, но последнее слово, конечно, осталось за режиссером...
- А в койке ей равных нет. - И они оба долго молчали. Через несколько дней Автор столкнулся с Татьяной, что называ-ется, нос к носу в зрительном зале на пятом этаже на устном журнале. Естественно, они сели рядом и пока непрерывно оборачивались перед началом, отвечая на приветствия, он -- своим друзьям и знакомым, она - своим, даже не посмотрели друг на друга. Выпуск оказался ужасно скучным -- даже здесь так случалось -- они переглянулись и молча стали протискиваться в тесном проходе между рядами к выходу, а потом так же молча спустились на полэтажа пить крепкий кофе, сваренный Мари-ночкой, местной любимицей, в джезве по-настоящему, по-турецки. Здесь было страшно накурено -- так, что дым ел глаза, голоса гудели и слива-лись в ровный фон, было тесно, жарко и обоим не по себе.
- Пошли! -- Он решительно встал и протянул руку. Татьяна повино-валась. Они спустились по перекрещивающимся встречно бегущим вниз удивительным даже для такого огромного города лестницам, причуде архитектора, и вышли на улицу. Он удачно с первого захода поймал частника, и они поехали далеко на окраину к ее деревянному дому, не сговариваясь, молча и не глядя друг на друга. Ко-гда он проводил ее до дверей и стал прощаться, чтобы вернуться к ос-тавленной машине, она ухватила его за рукав у запястья, легонько при-тянула к себе, тихо выдохнула: "Пойди расплатись! " и исчезла в дверях, не оборачиваясь. Он помедлил секунду, протянул водителю деньги и следом за ней нырнул в темноту сеней. Последняя трезвая мысль его в этот вечер была -"Все, как в плохом романе". А дальше до утра была жизнь. Если бы художники могли материализовать не свои переживания по поводу чувств, а сами чувства, не свои возражения по поводу мыс-лей, - сами мысли, они должны бы были нарисовать именно эту ночь, ко-гда интеллект и инстинкты настолько часто менялись местами, что со-вершенно измученные их владельцы и носители к утру уснули, наконец, сном праведников, ибо очистились, вкусив сразу все изобретенные до них грехи в один присест, и обессилев.
