Николай Лейкин - Угловые
Появилась четвертая бутылка водки, заказчицы прошеній пьянѣли, опьянѣлъ и писарь-баринъ, хотя вообще считался не споимымъ. Рука его уже очень плохо двигалась при писаніи прошеніи, перо дѣлало брызги и кляксы, въ глазахъ двоилось. Сначала онъ довольно искусно слизывалъ кляксы языкомъ, а затѣмъ высушивалъ мокрое мѣсто на жестяной лампочкѣ, горѣвшей на столѣ, но потомъ оставилъ и сталъ убирать канцелярскія принадлежности въ свой портфель, сказавъ присутствующимъ:
— Баринъ пьянъ и больше строчить не можетъ. Довольно. Теперь до завтра. А тебя, хозяйка, прошу пріютить Максима Ежова на ночлегъ, — обратился онъ къ Кружалкиной.
— Голубчикъ, и съ удовольствіемъ-бы, но не могу… Прости, милый… Ты знаешь, какъ у насъ нынче строго, — заныла она. — И дворникъ, и околоточный — упаси Богъ, коли если что… Запрещено, милый.
— Да вѣдь у меня паспортъ въ карманѣ! — возвысилъ голосъ писарь и ударилъ себя кулакомъ въ лѣвую сторону груди.
— А въ карманѣ, такъ давай его сюда, давай я его спрячу. Нынче приказано, чтобы ни одной ночи безъ паспорта. Ужасти, какъ строго. Да и зачѣмъ я буду дворника подводить? Онъ человѣкъ нужный.
Писарь порылся у себя въ карманѣ, вынулъ завернутый въ тряпку указъ объ отставкѣ, похожій по своей ветхости на старое полковое знамя, и произнесъ, подавая ей свой видъ:
— Да, возьми, лукавая фараонова жена.
Почему онъ назвалъ ее фараоновой женой — неизвѣстно. Жилицы захохотали пьянымъ смѣхомъ…
— А вѣдь и впрямь она фараонова жена! Фараонова жена… Анна Сергѣевна, ты фараонова жена — кричали онѣ.
Кружалкина обидѣлась.
— Не смѣть меня такъ называть! Не ругаться! — огрызнулась она. — Барину я еще позволяю, потому онъ баринъ, а вы жилицы-горе, за квартиру по двугривеннымъ платите и смѣете меня еще дразнить, чертовки! Не смѣть! Я вамъ квартирная хозяйка, и вы меня предпочитать должны, а не ругать.
— Хорошенько ихъ, хозяюшка, хорошенько! — подзуживалъ ее писарь.
Началась перебранка.
Писарю выпитой водки оказалось мало и онъ, обладая уже нѣсколькими гривенниками за написаніе прошеній, просилъ послать еще за сороковкой. Взрослыхъ послать было опасно. Они теперь распились и по дорогѣ могли-бы не удержаться и выпить чужое добро, а потому былъ разбуженъ мальчикъ, сынъ какой-то жилицы. Онъ побѣжалъ за водкой и вернулся ни съ чѣмъ. Винная лавка была уже заперта.
Писарь впалъ въ уныніе, но хозяйка Кружалкина тотчасъ-же ободрила его.
— Да ужъ ладно, ладно, утѣшу я тебя, Максимъ Николаичъ, — сказала она. — Я женщина запасливая и есть у меня въ сундукѣ одна запасная сороковочка. Возьми.
— Благодѣтельница рода человѣческаго! Да какъ мнѣ тебя отблагодарить-то! — воскликнулъ пьянымъ голосомъ писарь и полѣзъ цѣловаться къ Кружалкиной.
— Да вѣдь я тебѣ не на свои, не на свои, а ты перекупи у меня, — спохватилась Кружалкина и прибавила, шепнувъ:- А пятачокъ дашь нажить, такъ и ладно будетъ.
— Бери, бери, фараонова жена.
У «фараоновой жены» оказалась и вторая запасная сороковочка и для жилицъ. Пиръ продолжался. Писарь потерялъ даръ слова и свалился. Его стащили въ корридоръ и уложили на его собственномъ пальто съ прибавленіемъ двухъ мѣшковъ изъ-подъ картофеля, служившихъ для поломойства.
Въ это время пришелъ Михайло. Онъ былъ полупьянъ и принесъ съ собой на ужинъ краюшку ватрушки и полтора десятка мелкой копченой корюшки. Марья была пьяна и пила кофе, который сварила на таганѣ на лучинкахъ. Физіономія у нея была красная, волосы растрепаны, синякъ около глаза, который она теперь не прикрывала, такъ и выдавался.
— А я еще одно прошеньице заготовила… Въ здѣшнее церковное попечительство заготовила… — заискивающе сообщила она Михайлѣ. — Былъ тутъ писарь, настоящій писарь, такъ хорошо таково написалъ, жалостливо. Оттуда всѣмъ выдаютъ, кто просить, не по многу, а выдаютъ. Нужно только, чтобы прихожанка была.
— За деньги? — мрачно спросилъ Михайло.
— Да и всего-то только гривенникъ. Но ужъ зато какъ написано — на отличку!
— Зачѣмъ-же и гривенникъ тратить, коли я могъ-бы написать даромъ. А гривенникъ на вино пригодился-бы.
— Голубчикъ, да нетто ты такъ напишешь! У него прошеніе аховое, одинъ ахъ! А писарь-то пришелъ къ намъ на квартиру, дѣлали ему угощеніе въ складчину. Ну, я и попросила написать за компанію…
Языкъ Марьи заплетался.
— За компанію прошеніе написала и за компанію нализалась? Молчи ужъ лучше, купоросная дрянь! — строго сказалъ ей Михайло и сталъ снимать съ себя нанковую чуйку, распоясывая ремень. — Вотъ куда у тебя, у подлой, Васюткины-то деньги уходятъ, которыя онъ за продажу счастья-то собираетъ. На много-ли выпила, волчья снѣдь? Кайся.
— И всего-то на восемь копѣекъ. Восемь копѣекъ съ меня пришлось. Да вѣдь не я одна, а и онъ пилъ. Писарь пилъ. А у него утроба-то какая!
— Врешь! Больше выпила. И нѣтъ того, чтобы подождать меня.
— Да гдѣ-же тебя ждать, коли ты не вѣдь куда запропастился! А тутъ писарь… прошенія…
— Дурища полосатая! Да вѣдь я на работѣ былъ
— До этихъ-то поръ? Вѣдь уже часъ тому назадъ винная лавка была заперта, стало быть разочти, какой теперь часъ.
— Оглобля! Не тебѣ меня учить! Я вотъ тебѣ ужинъ принесъ, нужды нѣтъ, что ты мнѣ съ боку припека. Забочусь о тебѣ, кривоглазой, чтобы ты сыта была.
— Кривоглазой! Да вѣдь самъ-же и сдѣлалъ меня кривоглазой. Твоихъ рукъ дѣло.
— Да это еще мало тебѣ! Смѣешь упрекать! Я на снѣготаялкѣ работалъ… Снѣгъ таялъ… Тамъ двѣ смѣны… Ну, я во вторую.
— Ахъ, такъ ты все-таки работалъ на снѣготаялкѣ-то? — удивилась Марья. — А не хотѣлъ.
— А какъ-бы я тебѣ иначе ватрушки и корюшки принесъ? У меня и сотка въ карманѣ есть.
— Ну, что-жъ, это хорошо.
— Тебѣ хорошо, а мнѣ нехорошо. Нѣтъ, ужъ я больше не пойду на эту снѣготаялку. Не моего фасона эта работа. Трудно. Цѣлый: день съ лопатой, да еще уминай снѣгъ-то. Вотъ теперь плечи такъ и ломятъ. Довольно… Не могу… Лучше такъ… Ты по стиркамъ ходи… Авось, не помремъ съ голоду. Буду ждать мѣсто швейцара. Въ швейцары или никуда! — закончилъ Михайло и подсѣлъ къ Марьѣ съ ватрушкой и корюшкой въ рукахъ.
Черезъ часъ была драка — Михайло отколотилъ Марью.
Марья долго плакала.
XIII
Угловые жильцы и жилицы встаютъ рано. Тѣ, которые ходятъ работать на фабрики и заводы, поднимаются съ четырехъ часовъ утра, какъ только прогудитъ первый гудокъ. Около этого времени должна быть на ногахъ и квартирная хозяйка, иначе некому будетъ запирать дверь на лѣстницу за уходящими изъ дома жильцами. А не затворять дверь, то явится рискъ, можетъ войти непрошенный гость и стащить что-нибудь изъ немногочисленнаго скарба жильцовъ и жилицъ или ихъ верхней одежды, въ большинствѣ случаевъ висящей на стѣнѣ на гвоздяхъ для просушки. Также нужно освѣтить корридоръ и кухню лампочкой, чтобы видѣть, кто проходитъ и съ чѣмъ проходитъ. Такъ было и у Кружалкиной, хотя фабричныхъ жильцовъ у ней было только пятеро. Жильцы, отправляющіеся на случайную поденную работу, уходятъ изъ дома на часъ или на полтора позднѣе, но и они не могутъ долго валяться на койкахъ изъ-за шума и говора, которые происходятъ среди жильцовъ фабричныхъ. Даже никакой опредѣленной работой не занимающіеся жильцы и жилицы въ родѣ Марьи, Михаилы, Матрены Охлябихи съ ребятами и разныхъ старыхъ старухъ, живущихъ главнымъ образомъ насчетъ общественной благотворительности, и тѣ не нѣжатся продолжительное время на своихъ постеляхъ, а тоже встаютъ и уже продолжаютъ лежебочничать послѣ полудня, когда въ углахъ сравнительно тише.
У Кружалкиной въ шесть часовъ утра ужъ всѣ ея угловые жильцы и жилицы были на ногахъ и сбирались кофепійствовать или чайничать. Кружалкина къ этому времени ставила себѣ большой стариннаго фасона самоваръ съ сильно помятымъ однимъ бокомъ, но жильцамъ своимъ не всѣмъ отпускала даромъ кипятокъ, а только тѣмъ, съ кѣмъ такой договоръ былъ, другимъ-же позволяла заваривать пай или кофе только за копѣйку, какъ въ трактирахъ или чайныхъ, торгующихъ кипяткомъ. Рано поднялся съ своей подстилки и писарь-баринъ, ночевавшій въ проходномъ корридорѣ. Когда онъ умылся изъ глинянаго рукомойника, висѣвшаго въ кухнѣ надъ ушатомъ, и отерся грязнымъ рукавомъ рубахи, хозяйка Кружалкина ужъ кофепійствовала при свѣтѣ жестяной лампочки.
— Можешь взять полотенце, что надъ плитой виситъ, — сказала она ему милостиво, — и обтереть себѣ мурло-то хорошенько.
— Вотъ за это спасибо, за это спасибо… — заговорилъ писарь, еще разъ сплеснулъ себѣ лицо водой, отерся полотенцемъ, пригладилъ волосы на головѣ и, поклонившись, спросилъ заискивающимъ тономъ Кружалкину:- Можетъ статься, краля изъ сераля, и кофейкомъ меня попоишь?
— Даромъ зачѣмъ-же? Ты теперь человѣкъ богатый, гривенъ семь, поди, вчера за прошенія-то получилъ. А за деньги отчего-же?.. Не барыши съ тебя брать, а пятачокъ за стаканъ заплатишь.
