Николай Лейкин - Угловые

Н. А. Лейкинъ

УГЛОВЫЕ

I

Окраина Петербургской стороны. Утро. Мелочная лавочка въ домѣ Мумухина, весь дворъ котораго заселенъ угловыми жильцами, переполнена покупателями. Все больше женщины съ головами, прикрытыми платками, кацавейками вмѣсто платковъ, накинутыми на голову. Изрѣдка появится мужчина, спрашивающій табаку за три копѣйки, или дѣвочка ниже школьнаго возраста, требующая булавокъ на двѣ копѣйки или что-нибудь въ этомъ рогѣ. Мужчины на работѣ или опохмеляются, дѣти въ городскихъ училищахъ.

Въ лавкѣ холодно, на дверяхъ намерзли ледяныя сосульки, пахнетъ треской, кислой капустой, дряннымъ деревяннымъ масломъ. Лавка освѣщена керосиновыми лампами, хотя уже давно на улицѣ брежжется сѣроватый дневной свѣтъ. Передъ иконой на самомъ видномъ мѣстѣ, между банками съ пастилой въ палочкахъ и съ мятными пряниками, теплится лампада. Подъ лампадой свидѣтельство на мелочной торгъ въ деревянной рамкѣ подъ стекломъ, а около него высятся сахарныя головы въ синей бумагѣ. За прилавкомъ рыжебородый приказчикъ въ замасляномъ картузѣ, въ полушубкѣ и передникѣ. Около него подручные мальчики. И приказчикъ, и мальчики мечутся какъ угорѣлые, отпуская токарь. Стукаютъ мѣдяки, опускаемые въ выручку черезъ щель въ прилавкѣ, звякаютъ вѣсы и въ то-же время громко происходить выкладка на счетахъ. Суетня страшная, а приказчикъ то и дѣло кричитъ на подручныхъ мальчишекъ:

— Порасторопнѣй, порасторопнѣй, ироды! Въ носу не ковырять! Отпускайте покупателей!

Молодая еще, но сильно испитая женщина съ подбитымъ глазомъ, выглядывающимъ изъ-подъ платка, ставить на прилавокъ глиняную чашку и дѣлаетъ заказъ:

— На пятакъ студня, на копѣйку польешь его уксусомъ и постнымъ масломъ и на четыре хлѣба.

— Сегодня на деньги, Марья Потаповна, — дѣлаетъ замѣчаніе приказчикъ.

— Да знаю, знаю ужъ я. Вотъ гривенникъ, — отвѣчаетъ женщина.

— А когда-же должокъ-то по заборной книжкѣ?

— Да скоро. Вотъ ужъ дрова дармовыя раздавать начали, такъ, я тебѣ свою порцію. На что мнѣ теперь дрова? Я въ углу съ лѣта живу.

— У Кружалкиной?

— У ней. Она-же отъ меня и квартиру приняла. Вѣдь изъ-за того-же я и прошеніе о дровахъ подала, что лѣтось квартиру держала и въ старомъ спискѣ я нахожусь, что въ прошломъ году дрова получала.

— Дама-воронъ. Я про Кружалкину. Не выпуститъ она твоихъ дровъ. Вѣдь, поди, и ей за уголъ должна.

— Должна малость. Да что-жъ изъ этого? Я ей изъ рождественскихъ приходскихъ уплачу. Я въ приходское попечительство подавала о бѣдности. На Пасху на дѣтей два рубля получила. Ахъ, да… Дай еще трески соленой на двѣ копѣйки. Самъ придетъ, такъ ему мерзавчикъ подзакусить надо.

— Какой самъ? Вѣдь вашъ самъ на казенныхъ хлѣбахъ сидитъ? — спрашиваетъ лавочникъ, отпуская товаръ и опять кричитъ на мальчишекъ: — Поживѣй, поживѣй, щенята! Не зѣвать!

Женщина улыбается.

— Хватилъ тоже! Ужъ у меня съ Покрова новый, — даетъ она отвѣтъ.

— Охота тоже… — крутитъ головой лавочникъ. — Вамъ, Ольга Яковлевна, что? — задаетъ онъ вопросъ женщинѣ въ черномъ платкѣ.

— Полъ-стеариновой свѣчки можно? Мнѣ воротнички и манишки гладить, а подмазать утюга нечѣмъ.

— Да за четыре копѣйки есть свѣчка семерикъ. Возьмите цѣльную.

Женщина съ подбитымъ глазомъ, получивъ покупки, не отходитъ отъ прилавка.

— Ты говоришь, охота… — продолжаетъ она разговоръ. — Вѣдь женщина я тоже… Ты-то вѣдь самъ каждый годъ ѣздишь къ своей въ деревню.

— У насъ законница на каменномъ фундаментѣ. Она мой домъ бережетъ.

— Ну, не въ Питерѣ законы-то разбирать. Здѣсь на каждомъ шагу соблазнъ. Что своего стараго забыла, то вѣдь какъ онъ меня утюжилъ-то!

— Однако, и этотъ тоже охулки на, руку не дастъ. Вонъ око-то какъ разукрасилъ! — замѣчаетъ лавочнику кивая на глазъ покупательницы.

— Ну, все-таки поменьше, какъ возможно! Ахъ, да… Соли на копѣйку. Только ты повѣрь въ долгъ. Больше денегъ нѣтъ.

— Марья Потаповна, и такъ за вами тамъ больше двухъ рублей. Тебѣ чего, дѣвочка? Гвоздей обойныхъ? Отпустить гвоздей обойныхъ! Никешка! Чего ты глаза-то рачьи выпустилъ? Вотъ гвоздей обойныхъ и капусты кислой спрашиваютъ! Вамъ хлѣба шесть фунтовъ? Сейчасъ.

Въ рукѣ лавочника блещетъ громадный ножъ. Звякаютъ чашки мѣдныхъ вѣсовъ.

Женщина съ подбитымъ глазомъ не отходитъ отъ прилавка.

— Кузьма Тимофѣичъ… — говорить она лавочнику. — Отпустите фунтъ соли-то до завтра. Фунтъ соли и махорки на три — такъ оно и будетъ пятачокъ.

— Сегодня на деньги, завтра въ долгъ. Изволь.

— Кузьма Тимофѣичъ, у меня сынишка нынче изрядно достаетъ. Онъ счастьемъ на Пантелеймоновскомъ мосту торгуетъ, по вечерамъ торгуетъ и все ужъ три гривенника ночью принесетъ. Билетики такіе есть… счастье… Ну, жалостливые господа и даютъ ребенку.

— Скажи, какая богачка! Ну, а все-таки сегодня за деньги, а завтра въ долгъ.

— Богачка или не богачка, а коли-бы мой новый собственный-то не отнималъ у него на вино, то всегда-бы я была при деньгахъ. Мальченкѣ иные господа и пятіалтынничекъ сунуть.

— Такъ ты самого-то по шеѣ.

— Эка штука! Онъ такую сдачу дастъ, что и сюда за студнемъ не придешь. Отпусти на пятачокъ-то товару до завтра.

— Пожалуйте хлѣба шесть фунтовъ. А вамъ что? Сахару? На сколько сахару?

— Сахару полфунта и кофею четверть фунта, да цикорію на пятачокъ, — отвѣчаетъ дѣвочка изъ-подъ ватной кацавейки, которой прикрыта голова.

— Ты чья? — спрашиваетъ лавочникъ.

— Аграфены Кондратьевой, изъ двадцатаго номера.

— А прислала мамка денегъ?

— Прислала.

— Клади прежде на прилавокъ. Ты фунтъ ситнаго стащила, не заплативъ денегъ, когда у насъ много было покупателей.

— Нѣтъ, дяденька, это не я. Это Сонька Картузова изъ восьмого номера. Она даже потомъ похвалялась.

— Клади клади. Сахаръ — девять, кофе — девятнадцать, цикорій… Клади двадцать четыре копѣйки, — говоритъ лавочникъ, позвякавъ на счетахъ. Народъ тоже! Отъ земли не видать, а какіе шустрые:

Дѣвочка выкладываетъ на прилавокъ мѣдныя деньги.

— Кузьма Тимофѣичъ, отпусти мнѣ хоть для самого-то махорки, — упрашиваетъ лавочника женщина съ подбитымъ глазомъ.

— Сегодня на деньги, завтра въ долгъ. И трески самому, и махорки самому. Да что онъ у тебя за неимущій такой? Ахъ, ты содержанка-горе!

— Безъ мѣста онъ. Все ищетъ. Ходилъ складывать дрова — говоритъ: «трудно да и мало платятъ». Не можетъ онъ на черную-то работу.

— Все господа аристократы.

— Да ужъ само собой каждый ищетъ себѣ полегче. «Я-бы, говоритъ, куда-нибудь въ швейцары или въ сторожа двери отворять».

— И на чай получать? Такъ. Уходи, уходи, коли денегъ нѣтъ. Почтенная! Вы что тамъ по кадкамъ шарите? Это не учтиво. Иди сюда! Что тебѣ? — кричитъ лавочникъ женщинѣ въ красномъ платкѣ.

— Гдѣ-же шарю-то? И не думала, — отвѣчаетъ она, подходя къ прилавку.

— Сейчасъ груздь съѣла. Будто я не видалъ! Чего тебѣ?

— Вотъ бутылка. Фунтъ подсолнечнаго масла, два соленыхъ огурца и трески на пятачокъ.

— Я за груздь, какъ хочешь, копѣйку считать буду.

— Ну вотъ… Съ своей-то покупательницы!

— Отвѣсить фунтъ масла подсолнечнаго! — кричитъ лавочникъ мальчишкамъ.

Дверь хлопаетъ и покупателей прибавляется.

II

Въ мелочной лавочкѣ появляется здоровый бѣлокурый дѣтина съ бородкой, въ бараньей шапкѣ, валенкахъ и нанковомъ пальто, опоясанномъ ремнемъ. Онъ полупьянъ, ищетъ чего-то глазами и, наконецъ, спрашиваетъ, неизвѣстно къ кому обращаясь:

— Марья здѣсь?

Какая-то баба въ сѣромъ платкъ, грызущая, какъ бѣлка, подсолнухи, оборачивается и говорить:

— А какую тебѣ надо? Здѣсь Марьевъ-то этихъ самихъ хоть отбавляй.

— Марью Потаповну. Да вонъ она… Ты чего тутъ зря топчешься, безпутная? Иди домой!.. — говорить дѣтина, увидавъ женщину съ подбитымъ глазомъ, стоявшую около прилавка.

Та тотчасъ-же оробѣла.

— Да вѣдь тебѣ-же на обѣдъ студню покупаю. Вотъ ситнаго взяла, — отвѣчала она, подходя къ нему.

— Обязана дома быть. На квартиру тебѣ повѣстка пришла, что по прошенію твоему на бѣдность вышли тебѣ дрова. Возьми вотъ повѣстку и иди получать билетъ на дрова, а затѣмъ съ билетомъ маршъ на дровяной дворъ! — командуетъ дѣтина. — Ищу, ищу бабу по двору у сосѣдей, думаю, что въ трактиръ за кипяткомъ ушла — я въ трактиръ. А она, изволите видѣть, въ лавочкѣ бобы разводитъ! — прибавляетъ онъ.

— Да вѣдь надо-же поѣсть чего-нибудь купить. Чего раскричался-то!

— Ну, ну, ну… Не разговаривай! Живо!.. Селедку мнѣ купила?

— А на какіе шиши, спрашивается? Вѣдь въ долгъ больше не даютъ. Вотъ отдамъ я дрова лавочнику за долгъ, тогда можно и селедками баловаться. Кузьма Тимофѣичъ! Дрова-то ужъ мнѣ обозначились, — обратилась она къ лавочнику. Вотъ я вамъ ихъ за долгъ и отдамъ. Мнѣ зачѣмъ они? Я въ углу живу.