Янка Брыль - На Быстрянке
Сюда бы его - пусть бы он ответил, если ему все ясно, если у него все по полочкам разложено - высоко, незыблемо, неприкосновенно.
Но Енота тут нет. Он где-то в Сочи, на пляже. Вернется, наденет шубу и все объяснит. И трудности, и Берию, и самое свежее - культ личности...
А люди здесь, перед тобой. Смотрят на молокососа...
Толе хотелось не просто встать и уйти, а прямо-таки убежать без оглядки.
Пускай будет гадко, позорно, только бы избавиться от боли, от горечи, что ты так глуп, так беспомощен.
Их тут на лавке, кроме него, двое. Третий лежит поодаль, прикрыв глаза шапкой, и молчит. А кажется, что их так много!.. Ну, как тогда, когда он пишет и представляет своего читателя. Десятки, сотни, тысячи - за одним этим словом "читатель".
Что же он им может сказать? И ему ли отвечать на эти "отчего"?..
А кто же ответит?
Ведь ты же хочешь писать, ты хочешь - недавно еще Ганулин Толик - стать писателем. И не каким-нибудь там, а таким, каких еще не бывало. Ты вот нацарапал десяток стишков, напечатал один несчастный очерк и уже смотришь на всех и вся сверху вниз, уже разговариваешь с людьми и присматриваешься, берешь на заметку их слова, улыбки, бороды... Себе не солжешь, ведь и разговор с ними, новыми, до сих пор незнакомыми людьми, ты начал с присказки не случайно. "На мельнице - что в корчме: разом густо, разом пусто". Ах, какое это удачное начало для нового очерка! Как тебя опять похвалит Шашель!..
Он вспомнил сухого лысого газетчика, через руки которого попал в печать его первый очерк. Так ярко вспомнил, что прямо пахнуло дымом из прокуренной комнатки, как в жару с горящего торфяника, даже услышал скрип голоса и пера - скрип Шашеля в стене:
"Только положительное, молодой человек, только бежшпорно положительное. Оно, и только оно, говорит о торжештве нашего штроя. В нем, и только в нем, шила иштинного творчештва..."
Пускай бы он пришел да ответил!..
Дурак ты, Климёнок! Ему, кого ты окрестил недавно Шашелем, как и другого - Енотом, ему всего этого люди не сказали бы, не стали бы у него спрашивать.
Ну, а у тебя спросили, тебе поверили - ты можешь ответить?
Сидишь, молчишь. Совестно даже посмотреть на людей...
Но тут пришел хлопцу на выручку нежданный и такой счастливый случай.
- То-ля! - донесся от хаты голос дядьки Антося. - Толя, иди-ка сюда!
Он откликнулся, встал.
- Простите. Поговорили бы, да мне, видите...
- А как же! - сказал инвалид.
Горькие раздумья - от мучительного "отчего?" до дедова зова - длились только миг, минуту... ну, две, а Толе показались целой вечностью. Как под водой, когда он мальчишкой нырял вслед за другими в темную речную глубину.
Позор тоже казался нестерпимым - хоть ты беги, склонив голову... Впрочем, он так и пошел - немного чересчур поспешно, даже слегка согнувшись. Точно взвалив на плечи тяжелое и жесткое, жгучее "а как же!".
Под вечер студент лежал над речкой, укрытый от солнца кустарником, и читал - на этот раз уже и в самом деле читал - "лесную" диссертацию.
Локти стынут от влажной земли, но Толя этого не замечает. Босыми ногами приходится то и дело пошевеливать, отгоняя докучливых августовских мух. Рядом с рукописью лежат пачка папирос и спички, а из травы в самые уши трещат невидимые кузнечики. Но уже не приходит на ум, что при их помощи можно было бы сейчас, в предвечерней тишине, пригласить на берег язя или ельца.
Даже расчеты в диссертации уже не казались ему скучными. Сквозь эти расчеты и специальные термины Толя угадывал то, что волновало Максима, что вело вперед его творческую мысль.
Хорошая зависть к другу, искавшему и нашедшему свое место в жизни, вот чувство, которое то затихало, то снова поднималось в Толиной душе.
Но главное, чем полнилось его сердце, была Люда, - час их встречи все приближался, и вера в ее любовь, предчувствие их будущего счастья все росли и росли, становясь уже бременем, которого, казалось, нет драгоценнее на свете, мукой, которую всем нам дано испытать только раз в жизни.
И все же сквозь все эти чувства то и дело прорывались боль и стыд недавнего поражения - это "отчего?", так и оставшееся без ответа.
Однако побеждала все-таки Людочка.
В его воображении она уже не раз шла к нему, уже освещала душу светом своих черных глубоких глаз, своей неповторимой улыбкой, протягивала руки, шептала, что уйдет с ним, что будет его - навсегда... Сколько раз отрывался он от рукописи, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда вот-вот должны были донестись ее шаги, ее голос! Сколько раз бросал он читать и, склонив горячий лоб на руки, долго смотрел на траву...
Вдруг рождалась тревога: а что она скажет, как решится их судьба - и уже совсем, совсем скоро...
Думалось и о том, что не стоит, может быть, отдавать ей это нелепое, ребячье письмо, что лучше бы ему...
Но вот за хатой чирикнул велосипедный звонок.
Студент оглянулся и, точно поднятый сигналом, встал.
- А знаешь, кто приехал, Толя?
Это была она.
Следом за Людой из-за угла хаты, ведя велосипед, вышел мужчина.
Толя узнал Аржанца.
В белой вышитой рубашке, без шапки, бывший комиссар поднял руку и, помахав в знак приветствия, крикнул:
- Здорово, Климёнок! Будет тебе валяться!
Первым чувством, вызванным у Толи встречен с Аржанцом, была все та же досада: вот снова между ним и Людой, словно подосланный насмешливой судьбой, появился третий.
Они прислонили велосипеды к стене и уже шли сюда. А Толя двинулся навстречу, приветливой улыбкой отгоняя неуместную досаду, уже осужденную им, но с которой он еще не вполне справился.
- Ну, писатель, здравствуй! - сказал Аржанец, протягивая руку.
- Да что вы, Сергей Григорьевич, откуда вы взяли...
- Как это откуда? А в руках у тебя что? Ишь, какую томину выдумал!
- Это работа Максима, - сказала Люда. - Толя ее читает.
- А ну-ка...
Аржанец взял у Толи рукопись.
- Ой, я пойду, - всполошилась хозяйка. - И вы здесь не застревайте: вон папа ждет.
Толя украдкой посмотрел ей вслед - светлый плащик разлетался над загорелыми быстрыми ножками, легко топтавшими густую низкую траву.
- Лесок, сосна! - говорил тем временем Аржанец, пуская из-под пальца страницы толстой рукописи. - Ну как, хорошо?
- По-моему, хорошо, - ответил, приходя в себя, Толя.
- Мы это, брат, тоже почитаем. Впрочем, вы же, черти, завтра уезжаете... На, брат, держи. Потом посмотрим. Идем, старик ждет.
Дядька Антось стоял на пороге.
- Здорово, Сергей! - сказал он. - Вот и славно, что догадался заехать. Мы с тобой, гляди, только на собраниях каких в Бобровичах и видимся. А я что-то начал поскрипывать...
- Вы - поскрипывать? От кого я это слышу? Дуб белорусский, Антось Данилович! Кому ж тогда жить, как не вам!
- А-а! - махнул рукой старик. - Был дуб, да свое отшумел. Пойдем-ка лучше в хату.
В сенцах их встретила Люда. Уже переодевшаяся, в фартучке, с пустым ведром в руке. Она пропустила в дом старика и Аржанца, хотела пропустить и Толю, но он стоял как завороженный.
- Ну что же ты, иди, - проговорил он, и краска проклятой его всегдашней застенчивости набежала на лицо.
Волнение, должно быть, передалось и Люде. Она взглянула на него - на миг встретились глазами, чуть заметным движением тряхнула головой, покраснела и, потупившись, перешагнула высокий порог.
- Люда, - тихо окликнул Толя, выходя следом за ней.
Она остановилась.
- Тебе...
Еще не успев взять записку, она узнала его почерк.
- Ой, ну тебя! - шепнула первое, что попалось на язык, взяла письмо и поспешно спрятала его на груди, за вырезом платья.
В это время, только чуть опоздав, из-за угла хаты показался весь запыленный мукой мукомол Иван. Но Люда уже шла по тропинке к реке.
- Что, бог гостей послал? - спросил Иван.
"Поздно ты, брат, явился, - с усмешкой подумал Толя. - Не успел помешать. Всё!.."
И сказал:
- Идем в хату. Приехал, Иван Иванович, дорогой гость.
- Он-то дорогой, а я - непрошеный, - улыбнулся мукомол. - Да и некогда. Я к старику за французским ключом.
...На кладке, за ольховым кустом, Люда оглянулась. Никого, только деревья, небо и вода... А может, только так кажется? А что, как выйдет кто-нибудь да увидит?
Люда опустила прижатую к груди руку и прошептала:
- Ну вот... глупенький мой... Ну вот...
Сказала и снова тревожно оглянулась.
Тихо. Только стрижи летают да мельница неустанно грохочет. Но это всегда так. А вот на нос Толиной лодки, приютившейся немного поодаль, присела желтогрудая птичка. И не боится никого. Щебечет что-то, а потом гляди ты! - вскочила в лодку, где собралось немного нагревшейся за день воды, и купается, только брызги с крылышек летят...
- А я уже думала - так и уедешь, - шепнула Люда, глядя на лодку.
Птичка вспорхнула и улетела. Девушка взяла ведро и склонилась с ним над водой.
- А ты не уехал, - тихонько говорила она. И тут увидела себя в воде свое лицо, упавшие на щеки волосы, глаза. И стало как-то по-особенному радостно, и немного стыдно, и немного смешно... и страшновато...
