Виктор Широков - Исцеление Мидаса, или Новая философия жизни
Мне не нужен священник, мне нужна свобода.
Не богохульствуйте! Вы сошли с ума. Или же ломаете комедию, что не менее отвратительно.
Жестом начальник тюрьмы приглашает священника занять свое место, поворачивается спиной к осужденному и, не прощаясь, уходит. Священник осеняет преступника крестным знамением и приготовляется услышать исповедь.
Осужденный бросается на колени, протягивает руки в мольбе к священнику и начинает быстро и нелогично умолять:
Отец, умоляю, помогите мне. Спасите меня.
Именно для этого я и пришел, чтобы спасти твою бессмертную душу.
Дело не в моей душе. Я, конечно, грешен. Я мечтал стать великим художником. Я рвался к славе, к деньгам. Я тратил время и силы на женщин, на выпивку, на свои работы. И бог понимал меня. Он помогал мне находить и то, и другое, и третье.
Что вы несете, богохульник? Как вы собираетесь предстать перед Господом? Надо собрать все свои душевные силы, чтобы заслужить прощение.
Так помогите же мне. Спасите меня. Я вовсе не преступник. Преступники те, кто засадил меня в камеру.
Не упорствуйте в заблуждении. Иначе я не смогу помочь вам. Вслушайтесь в мои наставления.
Не нужны мне наставления. Я прошу реальной помощи. Выведите меня отсюда. Я хочу жить. Я хочу на свободу.
Вы кощунствуете, сын мой. Бог ждет от вас покаяния.
Все это враки. Бог ничего от меня не ждет. Если бы он действительно существовал, он бы давно спас меня, ибо знал бы, что я ни в чем не виновен.
Я не могу больше это выслушивать. Я ухожу. Вы сами виноваты, сын мой. Я не смог дать вам отпущение грехов, и вы умрете без покаяния.
Священник разворачивается и уходит. Бормоча еле слышно о том, что он тоже грешник, что ему самому надо было бы стать на колени и попросить у осужденного прощения и благословения.
Осужденный садится на нары и застывает в долгом молчании, видимо, о чем-то напряженно размышляя.
22
Почему я должен умереть? Умереть преждевременно, не истаяв, как льдинка в горячем чае; не высохнув, словно вяленая рыба; не распавшись на мелкие детали, как изношенный от старости механизм.
Конечно, все люди умирают, но обычно умирают от болезни, от невозможности справляться с рутинным ходом жизни, устав быть шестеренкой бессмысленного шевеления и обихода.
Но я-то, я не успел высказаться, не успел договорить, не успел запечатлеть на холсте и бумаге свой особый мир. Только во мне он просиял золотом куполов, синью утреннего неба, ярким солнечным блеском, оттеняемым укромными местечками, столь удобными для пряток; только во мне нашли отзвук неисчислимые книги и книжечки, которые столь ласково льнули к руке то матовой гладкостью, то дешевой шершавостью, открывая через посредство типографских значков чувства и мысли моих предшественников; только во мне свили гнездо страсти, одновременно святые и греховные; завязанный творцом узел противоречий я столько лет пытался развязать негнущимися от восторга бытия пальцами или же перегрызть зубами; и вот кто-то решил за меня и вот-вот разрубит самую сердцевину моей плоти, отменит гармонию дисгармоничного, погасит внутреннее сияние, которое только и оживляло внешнюю статику.
Господи, какая же чушь все мои былые мечтания, жажда признания, славы! Вот совершенно случайно одна из моих работ стала всемирно известной, культовой.
Говорят, что в музее к ней настоящее паломничество; дескать, "Желтый квадрат" врачует мигрень и эпилепсию, обостряет зрение и дарует удачу в делах коммерческих; учащиеся приходят к картине, чтобы она помогла справиться с экзаменами; девушки, чтобы вернуть возлюбленного; юноши, чтобы отсрочить призыв в армию; престарелых людей она избавляет от подагры и простатита.
Только мне она ничем не помогла, вернее, усугубила мои страдания.
Впрочем, что это я, ведь "Исцеление Мидаса" и меня исцелило от суеты сует, от моих бредовых мечтаний; я получил все, что хотел; имя мое вписано в Пантеон знаменитых художников, ни одна энциклопедия не выходит без моей фотографии и обширного хронографа свершений моей жизни.
Какого рожна мне ещё нужно? Почему я цепляюсь за эту тягомотную и невнятную судорогу существования, которая, по сути, обманула меня, не дав полноты обладания действительностью?
Я не успел узнать настоящей радости, я не обладал богатством, не имел друзей, вся моя жизнь была прикована к моему творчеству и соответственно не имела отзвука. Никто не видел мои горькие слезы, на людях я был вызывающе равнодушен и высокомерен, но дома, в уединении, я утолял страдания только работой.
Я не испытал редкостных наслаждений, только чтение классиков и бесконечная лаборатория, испытание приемов, то есть работа, работа и работа. Во славу живой жизни.
Живыми в том смысле, который философия жизни всегда имеет в виду, если и не всегда ясно сознает это, можно назвать лишь те существа, жизнь которых есть ценящая жизнь; и "живым" человеком, смысл жизни которого хочет истолковать философия, для неё всегда будет ценящий человек.
Если моей картине суждена вечность, значит она отнята у меня; вся непрожитая жизнь, аккумулировавшись, стала истоком этой вечности. И я могу только послать мысленный привет будущим зрителям: "Желтый квадрат" - мой подлинный автопортрет, а значит, я не умру никогда.
23
Глухая ночь. Двор тюрьмы. С одной стороны - виселица. С другой стороны - плаха, возле которой стоит палач в маске и с топором. Немногочисленная кучка зрителей: начальник тюрьмы, священник, врач, надзиратели.
Во двор выводят осужденного. Он выглядит растерянным. Он никак не может поверить в то, что его сейчас казнят. Ему все кажется затянувшейся театральной постановкой, нелепым розыгрышем. Один из зрителей, возможно, судья, произносит начальные слова приговора: "Именем закона..."
Осужденный перебивает его издевательским смехом и следом же произносит:
Бросьте. Какого закона? Наоборот, творится беззаконие. Это форменный разбор - казнить невиновного. Дайте мне возможность объяснить...
Его тут же перебивает нестройный гул голосов. Кучка зрителей подтягивается к жертве и почти смыкается вокруг него. Собравшиеся возбуждены. Они жаждут крови. Может быть, не крови, а психофизических волн страна, приносящих им удовольствие. Они не хотят, чтобы агония затягивалась. Судья возмущенно вопит:
Хватит болтать всякую чушь. Будьте мужественны. Вспомните хотя бы Юлиуса Фучика. Он завещал любовь к своим палачам. Возмездие неминуемо. Судьи неумолимы. У вас есть выбор: петля или топор. Приготовьтесь и умрите достойно.
Господи! Я ни в чем не виновен. Я виновен только в том, что в России рожден, родила меня мать в пору почек и ливней весенних настолько...
Прекратите. Довольно. Мы научим вас уважать человеческое общество и наши гуманные законы.
Ну, уж нет. Я не сдамся. Я не дамся. Я сумею постоять за себя. Неужели я не заслужил за всю свою трудную жизнь хотя бы пули? Застрелите меня.
Никогда. Именем новой демократии мы приговариваем вас, лже-Циппельзон, лже-Шнюкас, к смертной казни за убийство честного человека и за мошенничество. Вы хотели скрыться под именем убиенного от ответственности за присвоение гениальных картин, за желание заработать на чужом мастерстве. Нет вам спасения. Да упокоится тело твое в яме с негашеной известью, а душа пусть летит прямо в ад.
Вы все напутали. Я ни в чем не виновен. Виноваты неправильные законы, нелепое воспитание, странные мечты и надежды. Дайте мне самому пистолет. Я застрелюсь. Я не хочу жить в этом стаде гиен и шакалов.
Никогда. Петля или топор. И это всегда: только петля и топор. За свинец надо доплачивать отдельно. Но мы можем договориться, если вы дадите хотя бы "штуку".
У меня нет денег. Только картины. Но я продам их и отдам требуемое. Слово джентльмена.
Ваше слово ничего не стоит. Через несколько мгновений вы превратитесь в горстку протоплазмы. И тогда даже доллары вас не спасут.
Да плевал я на вас и на ваши законы. Делайте что хотите. Если я не воскресну, то останусь жить своими творениями. Их вы не уничтожите.
24
Кальдерон говорил: жизнь есть сон, а сон есть жизнь.
Что же такое смерть? Смена ли это интервалов времени, наподобие того, как есть год лунный, солнечный и космический; или же это переход из одного состояния сознания в другое, вроде того, как гусеница становится бабочкой. Нет однозначного ответа.
Кант, Гартман, Гуссерль, Бергсон, Риккерт и Шпет, каждый по-своему анализировали действительность и человека, предлагали оправдание и примат практического разума, трансцендентность предмета познания психическому процессу.
Индийские же мудрецы составили другой рецепт самопознания: по возможности пребывать в состоянии "мгновенного присутствия", то есть именно тогда, когда работа ума остановлена, можно увидеть вещи именно такими, как они есть, не окрашивая их своим сознанием, суждениями и мыслями.
Подобное состояние случается, когда, задумавшись, идет по улице автоматически и вдруг, оступившись, приходишь в себя, начинаешь снова контролировать ситуацию, но теряешь автоматизм полета.
