Эльчин - Смертный приговор
И в ту самую ночь к студенту Мураду Илдырымлы постучалась серая кошка в пальто, шарфе, шляпе. Из-под шляпы по бокам вылезали навостренные большие и волосатые уши, голубые кошачьи глаза сверкали ненасытностью, и студент Мурад Илдырымлы понял, что сам он - мышь и кошка будет его самого рубить на доске секачом. Потом студент догадался, что и Хосров-муэллим - мышь, длинная, худая, облезлая мышь, и эта мышь - Хосров-муэллим, - рыдая, упал в ноги кошке Баланиязу: "Меня детишки ждут!" И прекрасные горы, и бескрайние леса превратились в мышиные норы, и бабушка студента Мурада Ил-дырымлы тоже была мышью, ее редкие зубы стучали от страха перед кошкой Баланиязом, и бабушка тоненьким голоском, трясясь, показывала на мышь - Хосрова-муэллима и говорила студенту: "Пусть его ест! Пусть его ест, а мы убежим..." И бабушка-мышь не стала ждать внука, оставила его одного, сбежала...
И в ту ночь студент Мурад Илдырымлы, проснувшись в поту, до утра не мог уснуть, его томил запах подушки и одеяла, мучило капанье крана во дворе, пугала тьма, давили стены маленькой комнаты, он чувствовал себя самым забытым, самым покинутым существом на свете, и ему казалось, что реальность - это то, что он видит сейчас, а жизнь в реальности - обман. А из двери старухи Хадиджи слышалось ее спокойное и безмятежное дыхание. Зубные протезы на ночь она опускала в стакан с водой (в стакане было их место и днем, когда старуха ела, потому что жевать ими было совершенно невозможно), время от времени она чмокала губами во сне, и ее спокойное дыхание и чмоканье были звуками из нереальной жизни...
... Тело старухи Хадиджи привезли из мечети, и когда ее сняли с грузовика, занесли в дом, махаллинские женщины снова подняли плач. Хосров-муэллим подошел, сел за стол рядом со студентом Мурадом Илдырымлы и как всегда молча оглядел всех махаллинских мужчин по очереди и уставился на моллу Асадуллу. Молла Асадулла бормотал себе под нос Коран, слюнил палец, переворачивал страницу. Потом пришел Мышь-Баланияз и, не дожидаясь, пока ему станут выражать соболезнование, сам стал соболезновать махаллинским мужчинам, извиняться.
- Царствие ей небесное! Дай бог вам терпения! Конечно! Да будет это горе для вас последним!... Рабочий человек я, да... Опоздал. Мы на объект ходили. Царствие небесное. Да, конечно, работы у нас много, очень! Царствие небесное!
Баланияз сел за стол и начал внимательно оглядывать каждый уголок двора. А кран все капал и капал, и студенту казалось, будто все это было и раньше когда-то, а теперь повторяется, будто однажды уже умерла старуха Хадиджа, и было траурное застолье, и так же старуху Хадиджу оборачивали синеватым одеялом, которым по ночам укрывался студент, и так же привезли ее из мечети, и Баланияз тогда уже приходил, выражал соболезнование махаллинским мужчинам, извинялся за то, что у него много работы, и молла Асадулла второй раз читал Коран по старухе Хадидже, и во время прежнего траурного застолья вот так же капал кран.
Тут студент Мурад Илдырымлы понял, что опять грызет ногти, и быстро вынул палец изо рта. Махаллинские подростки (они из-за траура в махалле не ходили в школу) поставили чай перед мужчинами (в том числе и перед студентом). Беспроволочный телеграф махалли сделал свое дело: бывшие жители махалли, получившие теперь новые квартиры в бакинских микрорайонах - в поселке Ахмедлы, на восьмом километре, на Мусабекова, в Гюнешли и других окраинах, - шли и шли во двор, мужчины здоровались за руку, выразив друг другу соболезнование, садились за стол, женщины поднимались в дом, в комнаты студента и Хосрова-муэллима, а тело старухи Хадиджи лежало в ее собственной комнате.
Конечно, вчера вечером и в голову никому не приходило, что сегодня в этом дворе будет такое: вчера все было в вечном (казалось, что вечном!) однообразии, сопровождаемом монотонным капаньем крана. Кончалось рабочее время, и люди шли домой, дети возвращались из школы, улица пустела, а с наступлением темноты становилась совершенно пустой, любое хождение прекращалось, и старуха Хадиджа, прихватив от ворот мешок с семечками и маленькую деревянную табуретку, возвращалась домой. Так было и вчера, Хосров-муэллим, войдя к себе, как всегда, запер дверь на ключ. И студент, сидя в своей комнате, как всегда, читал. Только студент не мог запереть свою комнату, как Хосров-муэллим, потому что старуха Хадиджа под тысячами предлогов подходила, стучалась, и студент без конца должен был открывать. Стучать в дверь такого хмурого человека, как Хосров-муэллим, она не отваживалась... Вчера, занеся в дом семечки, кульки, табуретку и увидев студента читающим, старуха Хадиджа, как всегда, забормотала: "И до тебя тут был читатель (она имела в виду своего прежнего квартиранта, благополучно окончившего институт и вернувшегося в свой район), но уж не такой, как ты... Ты - особое существо... И хорошо делаешь!... У учебы конец хороший бывает, да... Вон у моллы Асадуллы, да вымоет ему лицо мюрдешир, жил Муршуд Гюльджахани. Давно, э-э-э... Полпучка-Муршуд его называли, потому что, когда ходил на базар, покупал полпучка зелени. Потом книгу написал, стал большим человеком. Я сама видела его книгу... В газетах фотографии его появлялись, я кульки из них не делала, хранила, не знаю, куда потом положила... Квартиру получил роскошную, уехал отсюда..."
Студент знал о Муршуде Гюльджахани, как знал и обо всех в Азербайджане, кто считал себя писателем. Студент даже читал роман этого автора "В колхозе "Счастливая жизнь", и по мнению студента, толстенные романы таких писателей только позорили азербайджанскую литературу, но, конечно, не было никакого смысла вступать по этому поводу в дискуссию со старухой Хадиджой. И студент Мурад Илдырымлы, спорщик по натуре, всегда бурно споривший с другими студентами, с членами литературных кружков в университете и Союзе писателей, сторонник европейских модернистов, особенно экзистенциалистов, всегда защищавший свободный стих, знавший наизусть по-русски стихи Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, непримиримый спорщик, способный, не дослушав других до конца, уйти, потому что не выдерживали нервы, - Мурад Илдырымлы заставил себя никак не реагировать на художественный вкус старухи Хадиджи. Ведь старуха Хадиджа не была, как Мухтар Худавенде, заведующим отделом литературы в газете (не торчала годами как пень в том отделе!), и - потому художественный вкус старухи Хадиджи никак не мог влиять на судьбу азербайджанской литературы.
Старуха Хадиджа, разговаривая сама с собой, съела свою старую кюфту, ни на минуту не умолкая, тут же встала, поскольку была очень чистоплотна - в маленькой кухоньке между комнатами Мурада Илды-рымлы и; Хосрова-муэллима вымыла тарелку, вытерла полотенцем, поставила на место, проходя мимо комнаты студента, кивнула на закрытую дверь комнаты Хосрова-муэллима и, понизив голос, спросила: "Этот чего так рано дверь закрыл?" Будто Хосров-муэллим не всегда так рано закрывал свою дверь. Потом старуха Хадиджа еще тише сказала: "Однажды ночью я встала попить водички и слышала, как этот бедняга плачет во сне... Если умрет, кто его похороны оплатит? Ни ребенка, никого нет, один-одинешенек на свете... А деньги у него есть, интересно? А?" Старуха Хадиджа спросила это с откровенным любопытством и, не услыхав от студента Мурада Илдырымлы никакого ответа, сказала: "Ты не смотри, что он такой, э... Один раз летом он в Кисловодск ездил... Наверное, деньги есть, да. Но если умрет, плохо будет его, бедняги, дело..."
Эти слова старуха Хадиджа говорила вчера... Говорила, поправляя волосы под старой (но чистейшей) ситцевой косынкой. Волосы у нее седые у корней, а на концах от хны ярко-красные, как петушиный гребень, а лицо у нее морщинистое, с тонкой кожей, худое...
Студент тоже знал, что Хосров-муэллим плакал во сне, первый раз он среди ночи и не понял, что за звуки слышит, а потом догадался, самому Хосрову-муэллиму, разумеется, не сказал ничего. Возможно, Хосров-муэллим сам не знал, что плачет во сне по ночам, ведь и старуха Хадиджа ему тоже, конечно, ничего не сказала. Как вообще можно что-то говорить такому молчаливому человеку?
Студент Мурад Илдырымлы восемь месяцев жил в одном доме с Хосровом-муэллимом, но знал только то, что этот человек сначала преподавал в школе русский язык, потом торговал газетами в киоске, а теперь на пенсии, знал еще, что своего дома у него нет и уж давно он живет квартирантом у старухи Хадиджи за семьдесят рублей в месяц.
Старуха Хадиджа иногда говорила: "Хосров-муэллим - ветеран труда, э!... Почему не идет, не просит у государства квартиру?... Бедняга, он такой несчастный, да!..."
Разумеется, если бы Хосров-муэллим получил квартиру, он не давал бы старухе Хадидже семьдесят рублей в месяц (он не давал бы - давал бы другой!), но старуха Хадиджа все равно удивлялась, что он не просит квартиру. Замкнутая жизнь Хосрова-муэллима заставляла задумываться и студента, и временами студенту казалось, что пройдут годы и он сам станет точно таким же, как Хосров-муэллим. Порой студент думал, что хоть и разные они с Хосровом-муэллимом по возрасту, росту, облику, но в этом мире входят в сословие людей с одной судьбой.
