Федор Кнорре - Орехов
Кто-то многозначительно подмигнул Орехову, дескать, не теряйся! Они медленно проковыляли по кругу и, хотя лицо у Орехова краснело от непривычного усилия ходьбы с костылем, упорно прогуляли все положенное время, пока не вышла на террасу прямая и неумолимая, как часовая стрелка, старшая сестра и Прокоша не начал убирать свой баян в футляр.
Они с Ореховым, конечно, и слова друг другу отдельно не сказали за время этого почти ритуального прохаживания, вроде как по фойе театра в антракте, но обоим казалось, что ходить вот так, да еще под руку, когда она его поддерживает, - это так много, что ничего больше им и не нужно было.
Уже спустя долгое время, когда Орехов стал передвигаться, опираясь на палку, прихрамывая, и они начали ходить "до могилки" и до ворот парка, они тоже никогда не оставались одни, всегда подбивались спутники, которые твердо решили использовать свое право на два часа воскресной прогулки и общего разговора в компании с приятной девушкой, а не с надоевшими соседями по койке.
Лето в этом году как будто не хотело кончаться, листья опали с деревьев и кустов, но небо оставалось ясным и голубым, по утрам солнце светило, и только с каждой неделей холодало по ночам.
Валя только что вернулась с работы, едва успела снять пальто, согреть и подать отцу мисочку супу, услышать, как он, в сладостном предвкушении бормоча: "Ах вот оно что!.. Овсяночка? Это хорошо!" - с ложкой в одной руке и кусочком хлеба в другой готовится приступить к еде с тем праздничным оживлением, с каким когда-то, потирая руки, посмеиваясь, готовился разрезать для гостей индейку, как в дверь постучали. Если бы Валя могла удивиться чуду, она удивилась бы, конечно, увидев за дверью Орехова.
Валя что-то кое-как объяснила отцу, он почти не слушал, жмурился и прихлебывал, смакуя, овсянку, вышла к Орехову, и они пошли по улице вместе. Он торопливо объяснял, что как раз шла машина в город за продуктами!.. А в госпитале его никто не хватится, там показывают кино!
Они в первый раз в жизни оказались вдвоем. Миновали последние дома города и пошли по обочине пустынного шоссе. Кругом было безлюдно, солнце уже скрывалось, но сумерки еще не начинались, и все было видно отчетливо. Придорожные канавы, поляны и сама дорога были засыпаны слоем дубовых листьев - еще сухих и чистых, и воздух напоен бодрой осенней свежестью.
Где-то далеко за лесистыми холмами еще горела нежно-оранжевыми полосами вечерняя заря, а у их подножия, по опушке стлался, убегая, белый дымок невидимого поезда. Городок остался далеко позади, осталось позади заросшее травами деревянное, бедное кладбище. Понемногу начало незаметно темнеть, но ясное небо так и уходило в темноту безоблачно чистым.
Они шли рядом по мягкой обочине, изредка налетал легкий ветерок, и тогда Валя видела, как листья, точно навсегда спокойно улегшиеся на зиму, вдруг оживали и с шуршащим тонким звоном бросались бежать, кувыркаясь, или, встав на ребро, катились, как неровные волнистые колесики, делали всей толпой длинную пробежку и вдруг разом замирали, припав к земле.
Орехов, вдруг решившись, взял ее за руку и бережно перетрогал и погладил один за другим все пальцы, точно знакомился с каждым в отдельности и ни одного не хотел обидеть.
Дальше они шли уже держась за руки, и немного погодя Валя тихо сказала:
- Это правда?
- Да, все правда... - быстро ответил Орехов и с недоумением добавил: Не знаю даже, как это получилось?
Все, что они говорили, только очень приблизительно выражало их мысли, но понимали они в эту минуту не то, что говорили, а то, что думали. Ничто не мешало им, ничто между ними не стояло, не было ни прошлого, ни будущего, и шли они не из города и не в госпиталь, все это потеряло сейчас значение. Они шли рядом и почему-то знали, что ничего их сейчас не разделяет, они теперь вместе.
- Чудо какое-то, - сказал Орехов, приподнимая и рассматривая ее горячую руку с длинными пальцами.
- А как ваше имя? - спросила Валя. - Я ведь не знаю.
- Иван.
- Странно!.. Но все равно я к нему привыкну и полюблю его. А как меня зовут, вы тоже не знаете. Валя?.. Нет... - Она смешливо улыбнулась. Настоящее мое имя знаете какое? Виола... Ви-ола, ни больше ни меньше. Меня так раньше и звали, а теперь... Это смешно: Валька и Валька. Да?
- Нет, почему. Виола. Это хорошо... Так правда? - сам себя оборвав на полуслове, быстро проговорил он, я они остановились. Спокойно лежавшие листья, вдруг оживленно зашуршав, опять кинулись бежать, точно их кто позвал.
- Правда, - сказала она, глядя ему близко и прямо в лицо.
Он, чуть бледнея и закрыв глаза, свободной от палки рукой потянулся к ее плечу. Они несколько минут, целуясь холодными губами, простояли на обочине, пока не услышали шум грузовика. Не отпуская рук, они обернулись, улыбаясь, и подождали, пока он проедет. Посмотрели ему вслед и, потихоньку поцеловавшись еще раз, пошли дальше по дороге к госпиталю.
Они уже входили в каменные, обрушенные ворота парка, когда она спросила:
- А почему вы постоянно на мой локоть смотрите? Что там заштопано?
- Да, - проговорил он. - Дайте! - и, быстро нагнувшись, подняв и повернув ее руку, поцеловал локоть.
- Вот мы уже и пришли.
- Да, дальше не ходите, ребята увидят. Постоим минутку тут, вы мне о себе расскажите, я ведь ничего не знаю. Вы тут с отцом... Эвакуированные, да, я знаю... У этого... Валуева в конторе работаете... Как это вы к нему попали? Говорят, хитер мужик и вообще...
- Как? - Она прислонилась к каменному столбу и, обломив с куста, потихоньку жевала тоненькую веточку. - Просто попала, и все... Ну, бомбили нас, потом бомба попала в наш двор, и рухнула стена, невысокая кирпичная стенка между двумя дворами, ее все собирались снести, потому что она никому не нужна была... Мальчики вытащили из-под обломков собачонку Пальму. Это ничья была собачонка, общая, дворовая, она лежала, обсыпанная известкой, а на корточках около нее сидел Толька. Толька с третьего двора, так его звали. Он, тыча пальцем, старался выковырнуть крошки известки у нее из уголка глаза и все умолял: "Паничка... Ну, Паничка!.." Он был маленький, не умел выговорить "Пальмочка". Как раз в этот день наша жизнь кончилась... Потом был эшелон, и мы ехали-ехали... Папа сошел на станции, где стояло сразу несколько эшелонов, запутался и отстал. Какой-то крестьянин пожалел и отвез его зачем-то в деревню. Просто ему ехать было по дороге. И я потом еле разыскала папу в каком-то сарае. Он смирно лежал на соломе и ничего уже не ждал... Ну, я как-то перетащила его в город. Валуевская заготконтора закрыла приемный пункт в бывшей лавочке, потому что там принимать стало нечего, и мне предоставили квартиру. Я поступила машинисткой и не спросила у заведующего рекомендации с его прежнего места работы - честный он или нет, - да и сейчас не знаю. Но я все равно поступила бы, потому что, когда папа впервые за два с лишним месяца лег на кровать, он закрыл глаза и сказал, что тут как в раю, он хотел бы тут и умереть и что он был всю жизнь безумен, не понимая, что высшее счастье на земле иметь свою постель и свою затворенную дверь... И к чему все это я рассказываю?.. Ах, да... Вот тогда я поняла, что в ловушке, и кончила мечтать, будто уеду отсюда туда, где мой институт. Что я попалась тут... - она вдруг совсем уже неожиданно виновато улыбнулась. - А в твой танк ударил снаряд, и ты еле выбрался, и тут тебе осколки вонзились в ногу, и вот поэтому всему мы встретились, и стоим тут, и целуемся в воротах какой-то усадьбы. Тебе скучно слушать?
- Нет, - сказал Орехов. - Зачем глупости спрашивать?
Валя взяла ладонями его лицо и медленно поцеловала.
- Губы потеплели, а какие белые были вначале, когда ты лежал, какие белые!.. Ах, как я боялась за тебя...
- Темно, - сказал он, тоже целуя ее мягко и внимательно, точно для того, чтобы получше запомнить. - Виола, как ты одна пойдешь обратно?
- Я не боюсь. Ты только постой и посмотри мне вслед, пока видно будет!
И он стоял и смотрел, как легко, стремительно, быстро она уходила по пустынной дороге. Стоял и смотрел еще долго после того, как ее перестало быть видно.
Они увиделись наедине не скоро, через несколько воскресений, и опять на аллее, прохаживаясь от лопуховой клумбы до полуобвалившейся арки ворот. Говорил больше Орехов о себе. Он был бодр, оживлен и как-то весело рассеян. Хотя медицинская комиссия его на фронт не пустила - дали шестимесячный отпуск, - но предложили хорошую работу в соседнем районе, и он надеялся добиться разрешения пройти комиссию не через полгода, а раньше, уверял, что скоро нога у него будет хоть в горелки играй, он свою ногу лучше врачей знает, и, кроме того, ему льстило, что вдруг предлагают такую хорошую, живую работу районного уполномоченного с разъездами и большой ответственностью.
Валя слушала, радуясь за него, но ей становилось почему-то все более грустно. Она стыдилась этого и весело расспрашивала дальше, а он все говорил и в промежуток, оглянувшись на пустую аллею, быстро целовал ее, крепко и нежно, и она его целовала во второй раз в жизни, так же стоя, прислонившись спиной к тем же воротам, и ей казалось, что он от нее куда-то отодвинулся, не очень далеко, но протянутой рукой, пожалуй, не достанешь.
