Олег Павлов - Школьники
Закрывать суд было некому. Учителя плакали. Плакала и Алла Павловна, вовсе отчего-то уже не стесняясь своих слез. Школьники же на цыпочках выходили из зала, сделавшись всего за час послушными да примерными.
Несколько дней послушание это царило в школе. И учителя уже ходили хозяйчиками - чувствовалось, что ласкала их уши эта подобострастная тишина и души млели от покоя и ощущения своей власти. Фейгина на своих уроках вопрошала, есть ли среди нас желающие оказаться там, где эти двое... А после, спустя несколько месяцев, появились в школе письма, написанные будто бы Вдовиным да Лобачевским из колонии, и эти письма зачитывали в классах на политинформации.
Что я помню из своих ощущений, когда вершился этот суд, так это миг, когда поднялся вдруг по знаку Аллы Павловны староста наш, уже комсомолец, зубрила тихушный Володя Кочайник, казавшийся мне всегда правильным до тошноты, и тоже вдруг выступил с речью, как если бы от имени класса, давая подсудимым характеристику. И сколько он выступал, столько времени трусливо трясся я внутри меленькой дрожью, охваченный неожиданным пониманием, что тот же набор слов можно было бы сказать и обо мне. За тем колючим, испуганным ощущением наступило новое, что сижу все же со всеми в зале и никто не вспоминает обо мне.
Однажды я услышал о себе разговор учителей: они рассуждали потихоньку, что, оказывается, я вовсе не такой уж дурак, каким прикидываюсь, а умею даже очень неплохо думать и размышлять... Но то, что я нечаянно подслушал, было и унизительно, и ошеломительно. Мне до той самой минуты всегда казалось, что на людей этих взрослых я произвожу именно то впечатление, от которого должны они относиться ко мне как к человеку способному, думающему. А оказывается, всем видом своим я только и походил для них на туповатого, серого человечка. Но я уж никак ни с кем из учителей не хитрил, не знал этого за собой, а они рассуждали о моей хитрости, довольные, будто бы разгадали, что я за фрукт. И так я впервые осознал, что есть огромная пропасть между тем, кто я есть сам в себе или для себя, и мнением обо мне взрослых людей. Будучи умным, школьник должен всегда еще и притворяться умным, чтобы это было видно. А кто не притворялся, тех не замечали или видели их как в кривом зеркале, посредственными да никчемными.
Услышать, что воровали Вдовин с Лобачевским колеса с машин и что их судят за это, было странно. Я сидел покорно, слушал, но не мог сообразить, зачем нужны им были колеса, для каких-таких своих машин. Ну еще угнали б чужую покататься - в это верилось. А что колеса могли быть нужны, в это никак уже не верилось.
После этого суда еще долго было не по себе. Про жизнь в колонии, на малолетке, узнал я понаслышке из откровений того человека, что учил меня с некоторых пор уму-разуму. Нас было мало, будто б избранных, подростков, что прильнули к его силе, к храбрости, и он правил нами, то ли как старший брат, то ли как отец. Звали мы его Игорьком, для всех чужих, кто его боялся, он был Митрофаном; это фамилия Митрофанов, у которой пропал сам собой конец, превратила его из такого же еще подростка точно бы в зловещего мужика.
Игорек был старше нас, казался человеком взрослым. Он был из нашей школы. Семья - воровская. Отца с матерью своих он почти не знал, так как они не вылезали из тюрем, а вырастили его бабка с дедом, у которых на квартире водился притон; дед его был вором, воровкой с прошлым была и бабка. Игорь говорил нам, что даже родился в тюрьме. Завирал он для лихости или нет, но искренно считал себя пропащим, простодушно заявляя, что все впитал в тюрьме с молоком матери и что дед научил его пить водку стаканами уже с семи лет. Но при всей этой родословной и врожденных инстинктах воровских он тяготел к добру, к мягкости. Потому отшатнулся от мирка взрослого, а собрал вокруг себя нас, по меркам этого мирка не тянущих даже на сявок. Он был вынослив и очень силен физически. Ради фокуса, чтоб поразить наше воображение, мог затушить о себя сигарету и не издать даже звука. Всех своих он заставлял уважать в Свиблове, как самого себя. Мы чуть не молились на него, да и беспощадным до кровожадности он делался, заступаясь за нас. Все наше времяпровождение с ним заключалось в поисках некоего важного дела, будто б клада или подвига. То мы рыли на Яузе землянки, считая это важным делом, чтоб было где темнить нам зимой, и Игорек задавал всякую подобную работу именно загодя, не позволяя нам слоняться без дела, все чего-нибудь запасая. А зимой, когда местом наших сборов делалась землянка, где было тепло и даже светло от свечей самодельных из колотого на куски, как сахар, заводского парафина, Игорек затевал готовиться уж к лету в поход сплавляться по Яузе на плотах, и мы принимались потихоньку мастерить настоящие плоты. Глупым выводком выгуливал нас Игорек и поразвлечься, а развлечение было единственное - пойти в кино. В кинотеатре "Сатурн" каждое воскресенье последний сеанс был сходкой; а если кто на сходку эту не заявлялся, то тех в Свиблове не признавали уж за силу. В сумерках просмотрового зала, где вставали широкоэкранные тени фильма, будто лес, выясняли под шумок накопленные за неделю обиды или сговаривались о делишках. Но мы жадно глядели фильм, подавленные, как лилипуты, любовями да мордобоями - гулливерскими в размахах широкого экрана, и ничего не боялись, потому что за нас все улаживал потихоньку Игорек. Его одинокая маленькая фигура передвигалась по залу, и в конце концов он стал тем человеком, что всех кое-как или укрощал, или мирил.
Злом, что творили мы поневоле, были разудалые нелепые кражи. Игорь как мог не допускал нас до краж, усмирял, но не всегда в том успевал. Я сдружился с двумя своими одноклассниками - нас троих сплела в крепкую веревочку еще и дружба вольная с Игорьком. Раз мы трое залезли в павильон на ВДНХ и унесли оттуда колонку - все мы мечтали о своем "вокально-инструментальном ансамбле", даже деньги копили, собирая и сдавая бутылки на будущие музыкальные инструменты; так вот эта колоночка будто б сама и заставила нас украсть себя с выставки. Она была огромных размеров наверно, концертная. Опасаясь Игорька, что заставит от нее избавиться, мы решили до поры до времени ее схоронить, но ничего хитрее на ум не пришло, как запрятать ее в сумерках на чердаке школы, и мы лезли по лестнице пожарной выше пятого этажа, рискуя сорваться с этой громадиной. Прошла неделя. Добычей своей стали мы тяготиться, так как поняли наконец, что совершили кражу, а украденное теперь намертво держалось за нас. На чердак же, боясь, как бы не отыскали колонку, стали лазить что ни день, перепрятывая и так и сяк. И в очередной раз нас взяла с поличным на пожарке сама Алла Павловна - думала разогнать куряк за школой, а наткнулась на нас. Хватило часа, чтобы мы сознались, зачем лазили на крышу и что прячем на чердаке. Колонка оказалась теперь в ее кабинете. Алла Павловна обрела равнодушный к нашим судьбам и беспощадный вид. Изрекла: "Сообщаю в милицию",- и отпустила на свободу до следующего дня.
Втроем мы приволоклись на Яузу, где собирались наши, и все рассказали Игорю. От услышанного тот сделался как живой нерв. Желая помочь, но только запугивая нас, уже снаряжал к своим загадочным дружкам куда-то на Север: бросил тут же клич отдавать нам деньги, какие у кого есть, чтоб могли мы сегодня же бежать. Но вдруг Игорек объявил - уже новым голосом, уверенным в себе и успокоенным,- что завтра он придет в школу к самой Фейгиной.
Алла Павловна не раз в свое время спасала его от неприятностей. Тихого спившегося подростка с горемычной судьбой она отчего-то жалела; так мы и подумали, что Игорек решился разжалобить ее. Назавтра, уже с утра, он поджидал нас одиноко у школы: проводил на уроки и ждал еще до полудня, сидя несколько часов на приступке, похожий на сильного зверя, которому тяжко даже двинуться от какой-то глубокой раны... Прошли уроки. В школе нам стало нечего делать, и мы тягостно вышли во двор, зная, что Игорек все еще там сидит, но и ничего не делает для нашего спасения. Это его многочасовое пребывание бездвижное у школы нас уже страшило. И тут он сказал: "Ну пошли... Что ни услышите - молчите".
Алла Павловна нас не ждала, а Игорька встретила так живо да напористо, будто сразу поняла, зачем он явился и что задумал: "Слушать ничего не буду. Иди вон!" Игорек переборол робость невольную ученика и молча стоял напротив нее, всем видом давая понять, что не сдвинется с места. Фейгина сдалась даже что-то немощное, дряблое проявилось в ее лице. "Колонку я с выставки украл. Потом сказал вот этим, чтоб спрятали на чердаке школы. А что краденая - они не знали, я им не сказал. Звоните ментам". Проговорив это вызывающе спокойно, он замолчал, но Фейгина тоже молчала, ждала, будто ничего и не было вслух сказано. "Звоните ментам!" - не вытерпел молчания Игорек. "Пусть, пусть милиция приедет! - вдруг возмутилась директорша.- Они разберутся, чьи там отпечатки пальцев!" Игорь мигом понял, о чем она проговорилась, и Алла Павловна сама осознала, что сболтнула в сердцах улику; ведь на колонке неоткуда было взяться отпечаткам пальцев Игорька. Колонка так и стояла в углу ее кабинета, на виду, куда мы, пойманные, затащили ее впопыхах. "Не смей!" - крикнула она испуганно, но Игорек несколько раз неловко облапал огромные черные бока колонки. Фейгина снова обмякла. Начался другой, неожиданный для наших ушей разговор - хладнокровный, расчетливый, щадящий.
