Надежда Горлова - Паралипоменон
В Курпинке не умолкала музыка.
Экскаваторщики жгли костры в Аллее и пели под гитару Любы, в Доме дядья Яша и Петя играли на балалайке и баяне и пели:
"Скоро я поеду на Луну,
Привезу себе красавицу жену!
Пусть она хрома, горбата,
Но червонцами богата,
Вот за это я ее люблю!"
Сухорукий дядя Иван коленями сжимал Васю. Покрасневший мальчик вырывался и кричал: "Я хочу играть! Хочу играть! Папа, скажи, чтобы я на баянчике!"
Потерпи, сынок, ты весь день будешь играть, а сейчас взрослые!
Весь день будет долдонить, пока у матери голова не рассядет, говорила Евдокия. Она закидывала инструменты подальше.
Сходили сумерки, белая клеенка на столе стала голубой и в луже разлитой браги появилась бледная лунная дорожка.
Рита бродила по спящей пасеке, останавливалась у ульев и играла на флейте. Улей, у которого она стояла, начинал пробуждаться. Глухие пчелы гудели оттого, что чувствовали приближение человека, Рита слышала, как они, дуя во множество труб, пытаются повторить ее игру.
Она не замечала, что ходит под окнами Садовника.
Корнеич вышел: - Дай сюда.
Не смог сломать об колено, наступил и разломил. - Знаю ведь, нарочно будишь!
На следующий день Отец специально поехал в Лебедянь и купил другую, железную. У нее был острый звук, Рита ее не полюбила, но боялась обидеть Отца и сберегла на всю жизнь.
Мандолина осталась невостребованной и расклеилась под кроватью.
Дугин приехал на "Ниве" посмотреть пруд. С ним приехала старуха. В черном, неопрятная, с желтыми белками и грязной из-за примеси черных волос сединой. Она думала увидеть руины белых колонн, как запомнила в детстве, но увидела огромную рваную яму, полную глинистой слизи и сукровицы почвы.
Вы поезжайте, я побуду тут, - сказала она благородным голосом.
- А на чем поедете - подумали? Вот с ребятами на экскаваторе если только.
Да-да, благодарю вас.
Ножки не промочите.
У меня надежная обувь, спасибо.
Елизавета Кирилловна де Хаан, урожденная Курпина, поспешила на поиски пруда с кирпичной купальней - там она плавала с сестрами, и их головки с убранными наверх волосами двигались над поверхностью воды плавно, едва заметными рывками, похожие на лилии.
Старуха морщилась и выставляла вперед руки, но ветки кустарника, задушившего вишняк, все равно царапали ее лицо.
Она вышла к лесному болоту с грудой замшелых кирпичей на размытом берегу. В развилке поваленной вишни сидел мальчик с баяном и помятой тетрадью - дядя Яша написал песни и каким пальцем какую клавишу нажимать.
Ты изучаешь гармонию? - спросила Курпина.
Это не гармонь, а баян.
Ты мне не сыграешь какой-нибудь вальс?
Я не знаю валей.
Мальчик смутился, начал, побагровев, какую-то песню, сбился и убежал.
Курпина ходила и плакала. В Аллее она прошла мимо красивой женщины с выщипанными бровями. Девушка сидела прямо на земле, вызолоченная пятнами света, летящими сквозь ветви лип, посаженных отцом Елизаветы Кирилловны, и музицировала. Она взглянула, поздоровалась и поспешно склонилась к гитаре.
Пару раз Елизавете Кирилловне показалось, что она видит девочку с огромными совиными глазами и чем-то матово-блестящим в руке, может быть, с ножом.
Рита бесшумно ходила за Курпиной, обгоняла ее и ждала впереди - легче наблюдать, стоя на одном месте, чем двигаясь.
Елизавета Кирилловна нашла ветлу, на которой повесился сторож Виктор Филиппович, когда сожгли усадьбу. Дугин рассказал ей, что спустя девять дней ветлу спалила молния, и теперь она скрипит в безветренную погоду, когда мимо проходит человек.
Ветла действительно жалобно заскрипела, когда приблизилась Елизавета Кирилловна. Она вспомнила, как шла по осенней Аллее, а Виктор Филиппович шел впереди, пятился и разметал листья, нападавшие за ночь. Он широко и тяжело размахивал метлой, как будто косил, а сам смотрел на барышню и улыбался. Листья подпрыгивали разноцветными стаями то по одну сторону Аллеи, то по другую, вспыхивали на утреннем солнце, ложились и потухали.
Елизавета Кирилловна поговорила с ветлой, называя ее Виктором Филипповичем, и поплакала, и пошла дальше, обжигая землю слезами.
Она вышла к дому - там ругались, плакали, играли на балалайке, весело пьяно говорили и смеялись. Она пошла по тропинке на Пасеку и в ногу ее ужалила пчела. Елизавета Кирилловна подумала, что это змея, но тотчас заметила плоские голубые крыши ульев.
Она еще поблуждала по родной земле, слышала флейту, решила вернуться к Виктору Филипповичу.
Она услышала биение колокола, вспомнила "Клару Милич", поспешила, понимая, не верила, пока не увидела сквозящий блеск: мужик рубил ветлу. Верхние трухлявые слои были уже разрушены и рассыпаны вокруг, как перья, гладкая, почти зеркальная сердцевина оказалась суха, и топор звенел и упруго отскакивал, так что у Садовника чуть не вывихивалось плечо.
Экскаваторщики зашли к Отцу. Люба попросила старшую сестру получше их приветить и побольше выставить, чтобы проверить, не пьяница ли один, у которого у матери дом в Лебедяни?
Курпина и не поехала бы с ними - только хотела отпустить. Посмотрела на умершие до утра экскаваторы и пошла пешком, прочь, на ходу мерно крестя все направо, потом перед собой; налево.
Она шла через Молодой Сад, где когда-то гуляла и играла на мандолине.
На следующий день Рита нашла в Старом Саду агатовую сережку, черную и круглую, как зрачок в серебряной радужке.
Пруд был сделан, вода в нем была рыжая, мальки дохли и всплывали вверх белыми брюхами, похожие на глистов. Корм для них прел на глинистых берегах.
Муж Любы оказался пьяницей. Она пила с мужем, чтобы ему доставалось меньше, и тоже привыкла.
За год вода ушла под землю, Плотина заросла, овраги по обе стороны ее углубились, лисы вернулись и поселились на Плотине.
-22
Сосо написал, что горы в Грузии - золотые, надо все продать и срочно ехать. Отец решил съездить посмотреть, а если так - то выписать всех.
Евдокия не поверила Сосо: "Отец скоро вернется". Но садовничиха Валя сказала, что он не вернется - с Родины, от первенца не возвращаются. Тогда Евдокия перестала верить и в то, что будет писать, и засобиралась.
Она плакала, когда продавали корову, когда продавали поросят, когда резали кур (покупатель брал не кур, а "бой") и два петуха с отрубленными головами налетели друг на друга и подрались.
Кое-какую мебель купил Садовник, остальное снесли в его омшаник и всем остальным Корнеич пользовался бесплатно.
На вокзал взялся отвезти водовоз, и пока его ждали, сидели на одеяльных тюках в комнате. В совхозе рассчитались, и комната уже была чужой. Она не стала больше от отсутствия мебели, как это бывает.
Вася давно уже говорил про Грузию, он понял, что он - грузин и научился играть на баяне "Сулико" и носил нож в зубах; Рита сопротивлялась, когда ее называли грузинкой - "Я - русская. Я родилась здесь, поэтому русская, курпинская", и ее дразнили "грузинкой". Брата дразнили "курносым" и "русаком".
Евдокия молчала, только вздыхала и покачивалась на узле, Отец трогал ее за руку: "Ничего, Дуня, ничего, устроимся. Что мы здесь в нищете? Надо ведь не о себе думать, о детях".
Рита возненавидела Сосо в первый же его приезд. Когда он нашел Отца и стал писать, она влюбилась в него - старший брат, у нее есть старший брат, грузин. Прислал карточку - оказался Раджем Капуром и Чарли Чаплином. А приехал - ростом еще ниже отца, дотянулся и поцеловал в губы. Она оскорбилась и убежала.
Тогда Сосо очень жаловался, тогда в Грузии жить было очень плохо; получили деньги за мед и дали ему, а теперь уже в Грузии стало хорошо. Сосо обещал все устроить, уже дом нашел - "долг платежом красен".
Тише! - в полной тишине сказала Евдокия. - Что это есть?
Услышал и Отец. Он сказал неуверенно: - Шарманка. У Корнеича, что ли?
Где шарманка? Па, какая шарманка?
Тишь!
Рита вслушивалась с нарастающей тревогой. Тишина вдруг лопнула, и несчастная, безысходная, однообразная мелодия зазвучала громко, над самой головой, на чердаке, и железная рука сжала сердце девочки.
Вася заныл: "Почему я не слышу?". Услышал и заплакал: "Папа, я боюсь, не ходи на чердак!"
Отец полез с керосиновой лампой. Мать стояла на верхней ступеньке лестницы и смотрела, как Отец ходит, скрипя досками, и светит в углы в легком чердачном сумраке, где и так все видно.
Звучало с чердака, но не на чердаке. Только в комнате была слышна проклятая шарманка. Можно было выйти на улицу, не слушать, но они не выходили - это им игралось, и не слушать было еще страшнее.
Сидели, мама и брат плакали, а Отец и Рита, сжав губы, смотрели в щели крашеного пола.
Зашла Валя, спросила. Ей объяснили, путано, но без удивления в голосах. Она закрестилась и убежала, звала Корнеича. Он не пошел, только помедлил, проходя под окном.
Шарманка стала играть все тише, тише, и совсем ушла.
- Ой, горе нам будет, ой, рятуйте, - пела Евдокия. Ждали чего-нибудь пострашнее, но приехал водовоз.
