Петр Краснов - Две повести. Терунешь. Аска Мариам
Изъ-за ограды вышла старуха и вынесла трехдневное дитя. Плящущiе прiостановились на минуту. Затѣмъ раздались возгласы: «Аска Марiамъ, Аска Марiамъ!» и они снова пустились плясать, топая голыми ногами, подымая столбы пыли, размахивая копьями и бѣлыми плащами.
Александру Николаевичу хотѣлось подойти и ближе посмотрѣть на эту дикую пляску; онъ сдѣлалъ движенiе, пошевельнулся — и проснулся.
Блѣдное утро смотрѣло сквозь спущенную штору, пахло цвѣтами, ладаномъ, карболкой. Покойница тихо лежала въ гробу, глаза ея потемнѣли, и бѣлыя щеки еще болѣе ввалились. Въ комнатѣ было холодно, неуютно и сыро. Въ прихожей зѣвалъ и потягивался чтецъ, приготовляясь къ отчитыванiю. Жизнь пробуждалась.
Александръ Николаевичъ поднялся съ неудобнаго ложа и тутъ только замѣтилъ, что вѣтка живыхъ флеръ д'оранжей, бывшая на лбу у покойницы, лежала у его ногъ. Но онъ не придалъ этому никакого значенiя. Онъ легко могъ зацѣпить ее обшлагомъ, когда цѣловалъ Нину и уронить на полъ. Сонъ немного успокоилъ его, — ему легче было смотрѣть на поблекшее лицо своей невѣсты. Изъ сновидѣнiя онъ ничего не помнилъ.
Панаевъ привелъ вь порядокъ свой туалетъ, умылся и причесался, и вскорѣ маленькая квартира стала наполняться народомъ. Пришли подруги по консерваторiи, ученицы, неизбѣжныя на всякихъ похоронахъ старушки, наконецъ, явился священникъ, пѣвчiе; гробъ, стали забивать.
Когда Александръ Николаевичъ наклонился въ послѣднiй разъ, чтобы поцѣловать ту, которую онъ любилъ своей первой любовью, ему показалось, что сомкнутые глаза покойницы чуть прiоткрылись, и что она внимательно посмотрѣла на него. Въ то же время въ мозгу его съ поразительной ясностью всталъ его сонъ, и ему почудилось, что онъ опять слышитъ непонятныя ему слова.
Но это было только одно мгновенiе. Онъ поднялся отъ гроба, еще разъ взглянулъ на блѣдное и строгое лицо мертвой, отвернулся и съ рыданiемъ, шатаясь, сошелъ съ катафалка…
III
Нину Сергѣевну похоронили. Панаевъ забралъ съ ея квартиры вѣнки и портреты — послѣднее воспоминанiе о той, которую онъ любилъ, и уединился въ своей квартирѣ. Искусство его доставило ему почитателей, деньги, связи; онъ былъ молодъ, красивъ, дамы ухаживали за нимъ, но онъ былъ вѣренъ памяти своей Нины и жилъ одиноко, никого не любя, ни за кѣмъ не ухаживая.
Такъ прошло пятнадцать одинокихъ скучныхъ лѣтъ. Петербургъ за эти пятнадцать лѣтъ ему надоѣлъ. Улицы производили на него гнетущее впечатлѣнiе своей сѣрой толпой, сѣрыми домами, сѣрой слякотью мостовыхъ. Его тянуло путешествовать куда-нибудь на югъ, въ новыя
страны, гдѣ другiя понятiя, другая жизнь, хотѣлось бороться съ природой, преодолѣвать горы, переплывать моря и рѣки.
Однажды онъ зашелъ къ своему прiятелю доктору, человѣку много путешествовавшему.
— Э, батенька мой, — сказалъ хозяинъ, пожимая ему руку, — да какъ же вы измѣнились! Развѣ можно жить такимъ анахоретомъ? совсѣмъ пустынникомъ стали, нигдѣ не бываете, все скрипка, да скрипка, а вѣдь отъ одной-то скрипки и съ ума сойти можно.
— Что дѣлать, Михаилъ Петровичъ. Общество меня не тянетъ. Я зѣваю подъ салонные разговоры…
— Кто же васъ гонитъ въ салоны?! Ну, путешествуйте, ѣздите верхомъ, на охоту ходите, а то… Сколько вамъ лѣтъ?
— Тридцать девятый пошелъ.
— А вѣдь вамъ пятьдесятъ можно дать. Вонъ и волосъ сѣдой показался. Сами себѣ жизнь портите скукой. Смотрите на нее веселѣе.
— Я и то хочу путешествовать, Михаилъ Петровичъ! Только не по шаблоннымъ мѣстамъ, не по Волгѣ, не на Кавказъ, не въ Италiю, не въ Тронгеймъ, а куда-нибудь въ дичь и глушь, въ Сибирь, или въ Туркестанъ.
— Отличное дѣло придумали. Я вотъ все такъ: какъ защемить сердце по людямъ, какъ подумаю, что, пожалуй, вѣкъ бобылемъ остаться придется, такъ сейчасъ придумываю поѣздку куда-нибудь. Вонъ посмотрите-ка, сколько альбомовъ понабралось, а вѣдь все самъ снималъ своеручно…
Въ это время вошелъ лакей — доктора просили въ прiемную: онъ вышелъ, и Александръ Николаевичъ остался одинъ. Онъ сталъ перебирать альбомы и вдругъ вздрогнулъ.
Передъ нимъ была фотографiя, изображавшая таинственный городъ, видѣнный имъ во снѣ у гроба Нины Сергѣевны. Тѣ же большiя ворота, заложенныя неровными досками, дрючокъ съ цвѣтной тряпкой на немъ и толпа черныхъ людей въ бѣлыхъ плащахъ у входа. Онъ заложилъ эту фотографiю бумагой и уже болѣе внимательно сталъ разглядывать виды. Вотъ смоковница, которую едва могутъ охватить десять человѣкъ, и въ тѣни ея отдыхаютъ ослы съ мѣшками на спинахъ, и черные люди сидятъ на корточкахъ, охвативъ ладонями колѣна. Вотъ толпа черныхъ людей съ копьями и плащами пляшетъ и бѣснуется на пыльной дорогѣ…
Дальше Панаевъ не могъ смотрѣть. Мертвое лицо Нины Сергѣевны появилось передъ нимъ, какъ будто бы онъ вчера только видѣлъ его, а въ ушахъ съ полной отчетливостью прозвучала фраза: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ».
Страшно волнуясь, едва дождался онъ возвращенiя доктора.
— Скажите, докторъ, это что за виды? — спросилъ онъ.
— Абиссинскiе, уважаемый Александръ Николаевичъ. Вотъ страна, куда бы вамь поѣхать: тамъ и нервы ваши успокоятся, и чудная природа заставить позабыть тоску.
— А это что за городъ?
— Хараръ.
— Далеко до него?
— Отъ Питера въ мѣсяцъ можно доѣхать.
— Это что за пляска?
— Это галласская фантазiя.
Александръ Николаевичъ не спрашивалъ, что значить «фантазiя»; ему было достаточно того, что онъ видѣлъ во снѣ мѣста, которыхъ никогда наяву не видалъ и которыя существуютъ, тѣмъ не менѣе, на самомъ дѣлѣ. Докторъ взялъ, между тѣмъ, альбомъ изъ рукъ Александра Николаевича и задумчиво, отдаваясь воспоминанiямъ, перелистывалъ его.
— А какой запахъ имѣетъ Хараръ! — проговорилъ онъ мечтательно, — за версту чувствуешь. Пахнетъ и ладаномъ и олеандромъ, и бананами, и еще какою-то особенною чисто харарскою вонью…
— А хороши тамъ ночи? — съ волненiемъ въ голосѣ спросилъ Панаевъ, вставая со стула и прохаживаясь по мягкимъ коврамъ, устилавшимъ гостиную доктора.
— Еще бы! Африканскiя ночи! это нѣчто волшебное. Луна, — не ваша гамбургская жестянка, а полная, свѣтлая, какъ расплавленное серебро; не робко глядится сквозь туманъ, а во всѣ глаза смотритъ на высокiя горы, на ароматныя кофейныя плантацiи и на черный городъ черныхъ людей! А звѣзды! Южный крестъ, Орiонъ, Сирiусъ и масса еще крупныхъ и яркихъ высоко-высоко горятъ въ безоблачномъ небѣ. Нѣтъ, дорогой Александръ Николаевичъ, ничто не сравнится съ харарской ночью!
Панаевъ уже не слушалъ больше доктора: свои мысли одолѣли его.
— А что значить, Михаилъ Петровичъ, спросилъ онъ, наконецъ, у доктора послѣ долгаго молчанiя, — что значить: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ», и на какомъ это будетъ языкѣ?
Тутъ уже докторъ удивился.
— Да откуда вы знаете, многоуважаемый? Это … это по абиссински и значить «ступай въ мой домъ, хорошiй мальчикъ».
— И это вѣрно?
— Точно. Но откуда вы это знаете? Вы меня несказанно поразили.
— Я самъ, докторъ, такъ пораженъ, что кажется съ ума сойду! — смущенно проговорилъ Александръ Николаевичъ, торопливо попрощался съ докторомъ и ушелъ домой.
IV
Черезъ двѣ недѣли послѣ этого разговора Александръ Николаевичъ уже отправлялся изъ Одессы на Портъ Саидъ, а оттуда на французскомъ пароходѣ компанiи «Messageries maritimes» въ африканскiй портъ Джибути.
«Конечно, все это ерунда», — говорилъ онъ самъ себѣ, мѣсяцъ спустя, сидя въ чечунчевомъ легкомъ пиджакѣ, именуемомъ по мѣстному «педжамомъ», на верхней верандѣ четыреугольнаго дома, построеннаго изъ бѣлаго известняка, и глядя какъ медленно надвигался океанъ, слѣдуя непонятному закону, на берегъ, — «конечно, все это вздоръ и этотъ сонъ, и этотъ голосъ. Я могъ видѣть и городъ, и фантазiю эту самую гдѣ-нибудь, и вотъ она засѣла въ моемъ мозгу и приснилась мнѣ, поразивъ меня въ тяжелую минуту моей жизни. Гдѣ-то ты, моя Нина? Я не искалъ и не ищу тебя на этой землѣ, потому что самъ похоронилъ, самъ закопалъ въ землю драгоцѣнное твое тѣло, потому что больше одного раза на землѣ никто не жилъ»… И онъ смотрѣлъ на высокое синее африканское небо, которое темнѣло все болѣе и болѣе, смотрѣлъ, какъ быстро погасалъ день по мѣрѣ того, какъ солнце опускалось за горы, и звѣзды проступали на ясномъ и прозрачномъ небосводѣ. «Да, это особыя ночи!» думалъ онъ. «Это тѣ ночи, что вдохновляли библейскихъ халдеевъ, что создавали таинственную религiю Ормузды и Озириса, тѣ ночи, подъ покровомъ которыхъ дремлютъ величественныя пирамиды, и сфинксы загадываютъ свои мудрыя загадки путникамъ. Подъ покровомъ этой ночи однажды у всесвятой Дѣвы родился сынъ, Спаситель мiра, и земля, и люди очистились отъ грѣха. Эти ночи видѣли первые шаги человѣка, робкiе, неувѣрениые, какъ шаги ребенка, и эти же ночи создали такую культуру мощнаго народа, которую и понынѣ не разгадать слабому уму!»
