Петр Краснов - Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Терунешь

I

Послѣднiй мулъ моего каравана, задѣвъ мѣшками изъ грубой парусины, висѣвшими у него съ боковъ, за основную жердь плетневаго забора, пролѣзъ въ узкую калитку, и все мое имущество, основа будущаго благосостоянiя, собралось на небольшой площадкѣ, поросшей высокой желтой травой. По серединѣ площадки стояла круглая хижина, сажени три въ дiаметрѣ, сплетенная изъ хвороста и обмазанная грязной коричневой глиной. Хижина имѣла коническую крышу, изъ соломы «дурры», — растенiя съ длиннымъ камышеобразнымъ стеблемъ. На вершинѣ конуса помѣщался красный глиняный горшокъ, и на немъ деревянный четырехъконечный крестъ, знакъ того, что усадьба принадлежала дворянину — Ато-Домисье.[1] Самъ Домисье находился на службѣ при дворѣ раса Маконена въ Харарѣ и свой аддисъ-абебскiй домъ уступилъ мнѣ во временное пользованiе за двѣ штуки кумача. Отнынѣ эта круглая хижина, съ грязнымъ землянымъ поломъ, въ изобилiи населеннымъ мелкими черными блохами, становилась моимъ домомъ и магазиномъ. Камышовая рама, обтянутая воловьей шкурой, съ большими прорѣхами, и привязанная веревочными петлями къ жѳрдямъ, врытымъ въ землю, замѣняла дверь, а два оконца были затянуты грязными тряпками. Тѣмъ не менѣе это была недурная относительно постройка, пригодная для моихъ цѣлей.

Изъ дверей моего двора видна была вся Аддисъ-Абеба, столица Эѳiопской имперiи. Верстахъ въ полутора, на западъ, на вершинѣ круглаго холма бѣлѣли камѳнныя постройки Геби — дворца негуса Менелика — окруженный стѣной; отъ нихъ бѣжала темная дорога внутрь города, состоявшаго изъ цѣлаго ряда усадебъ, подобныхъ моей и соединенныхъ между собой узкими каменистыми тропинками. Кое-гдѣ, окруженныя рощами смоковницъ, банановъ и лимоновъ, возвышались большiя круглыя крыши храмовъ, увѣнчанныя вмѣсто крѳстовъ звѣздами изъ крупныхъ страусовыхъ яицъ. Большой длинный домъ французскаго посланника на одномъ концѣ Аддисъ-Абебы и рядъ палатокъ, съ развѣвающимся надъ ними русскимъ флагомъ посольскаго двора на другомъ заканчивали обширный кругъ долины, занятой городомъ. Тропинки, ведшiя отъ хижины къ хижинѣ, прерывались мутнымъ потокомъ Хабана, шумѣвшимъ въ глубокой промоинѣ. Кое-гдѣ къ потоку вели крутые спуски, усѣянные большими камнями. Мѣстами пейзажъ скрашивался изумрудно-зеленой лужайкой, поросшей маленькими кустами различныхъ породъ. Весь городъ былъ окруженъ горами, подымавшими свои то круглыя, то острыя вершины къ безоблачному синему небу. На сѣверъ, на столообразной горѣ, словно черная тѣнь залегли многочисленныя хижины древняго города-Энтото.

Вечерѣло. Розовымъ сiянiемъ подернулись вершины горъ, и фiолетовыя тѣни бѣжали отъ муловъ, тюковъ, построекъ и деревьевъ. Рѣзкiй и пронзительный вѣтеръ становился холоднѣе и, распахивая бѣлыя шамы[2] погонщиковъ моихъ муловъ и обнажая ихъ худые темные торсы — заставлялъ спѣшить съ работой.

Вскорѣ всѣ тридцать тюковъ валялись въ живописномъ безпорядкѣ на дворѣ, мулы сбившись въ кучу возлѣ рогожи, на которую былъ насыпанъ «гебсъ»,[3] торопливо жевали, поводя красивыми длинными ушами и обмахиваясь хвостами отъ надоѣдливыхъ мухъ, а погонщики разводили огонь и готовились печь на круглыхъ сковородкахъ «инжиру», — родъ хлѣба, видомъ напоминающiй наши масляничные блины, только громадной величины и чернаго цвѣта. Тропическая ночь наступила быстро. Городъ, шумѣвшiй визгливыми нотами абиссинскихъ пѣсенъ и игръ, барабанами и колоколами церквей, — умолкъ, и, подлѣ ограды, все чаще и чаще сталъ раздаваться противный визгъ шакаловъ. Перенеся при помощи моихъ слугъ Алайу, Чуфы и Лифабечу свои вещи внутрь домика и устроивъ нѣкоторое подобiе ложа изъ свертковъ съ мягкимъ товаромъ, я зажегъ фонарь и при тускломъ свѣтѣ его отдался воспоминанiямъ…

Чьи это свѣтлые глаза глядятъ на меня изъ глубины хижины? Красивые, синiе, добрые, любящiе глаза. Это глаза моей Ани. Я вижу и слезы, которыя дрожать въ темныхъ и длинныхъ рѣсницахъ, какъ дрожали въ тотъ мрачный день, когда я, Иванъ Семеновичъ Андреевъ, покидалъ свою маленькую петербургскую квартиру. Я вижу и гостиную съ круглымъ столомъ и высокой лампой на немъ, съ ящиками и тюками — вотъ этими самыми тюками, которые валяются здѣсь на соломѣ, - подогнутый коверъ, простенькiй комодъ у стѣны и жену мою Аню, безсильно плачущую тихими слезами у окна.

Въ окно чуть брезжитъ холодное петербургское утро, мороситъ мелкiй дождь, и длинныя струйки, что ползутъ по стеклу, мнѣ кажутся продолженiемъ ея слезъ.

— Аня, говорю я, еще не поздно. Если хочешь, — я не поѣду.

Она отрывается отъ окна и падаетъ мнѣ на грудь. Я ловлю ея мокрыя щеки, ея губы и цѣлую ее. Въ этихъ поцѣлуяхъ такъ много грусти и тоски.

— Нѣтъ, нѣтъ. Поѣзжай, если такъ надо. Поѣзжай…. Я не хочу быть тебѣ помѣхой, поѣзжай….

— Аня! Мы въ долгахъ. Здѣсь въ Петербургѣ мы никогда изъ нихъ не выпутаемся. И повѣрь, что быть представителемъ громадной фирмы для меня гораздо лучше, чѣмъ вести то ничтожное торговое дѣло, которое разорило меня…. Но, повторяю тебѣ, если тебѣ это такъ тяжело — я не поѣду … еще не поздно!

— Христосъ съ тобой, — говорить Аня и крестить меня. — Возвращайся только скорѣе и не забывай!..

Бѣдная Аня! Она всего годъ, какъ жена моя. Ея кроткiй тихiй нравъ столкнулся съ моими мечтами о внезапномъ и необычномъ обогащенiи.

Я игралъ на биржѣ и проигрался, кредиторы готовы были описать мою бѣдную обстановку до послѣдняго стула, — надеждъ на поправку не было, когда одна большая торговая фирма предложила мнѣ отправиться съ караваномъ мануфактурныхъ и мелкихъ металлическихъ издѣлiй въ Абиссинiю и попробовать насколько выгоденъ этотъ новый рынокъ для Россiи. Въ случаѣ прибыли я получалъ половину ея, не неся никакихъ расходовъ; убытка я не терпѣлъ. Такое предложенiе было для меня спасенiемъ и я согласился.

О, эти дни прощанiя и упаковки товара! Какую заботливость проявила Аня ко мнѣ, заворачивая вещи и дѣлая надписи дрожащей рукой. Вотъ и сейчасъ, роясь въ переметныхъ сумахъ, я нащупалъ мягкiй свертокъ и, вынувъ его, прочелъ — «башлыкъ» … Она положила мнѣ даже и башлыкъ, такъ какъ слыхала, что въ Абиссинiи, въ горахъ, бываетъ холодно.

Свѣча дрожитъ въ жестяномъ фонарѣ, и длинныя тѣни бѣгутъ отъ ящиковъ и тюковъ, а углы хижины становятся темнѣе. Изъ угловъ глядятъ на меня дорогiя лица моихъ родныхъ, и въ этомъ чужомъ для меня домѣ мнѣ хорошо. Завтра застучитъ мой топоръ, и я устрою прилавокъ и шкапы, завтра штуки матерiй лягутъ на полкахъ, а заманчивая вывѣска на абиссинскомъ языкѣ будетъ приглашать желающихъ купить что-либо въ новомъ магазинѣ единовѣрца-москова….

И я сладко дремалъ, мечтая о будущемъ, голодный и усталый на жесткихъ сверткахъ. Иногда дремоту мою нарушалъ визгъ шакаловъ у самыхъ дверей дома…

II

Я сталъ совершеннымъ абиссинцемъ. Сажусь на мула съ правой стороны, ношу шаму, какъ они, ѣмъ инжиру, пью грязный, вонючiй тэчь,[4] который мнѣ приносятъ изъ сосѣдней деревни женщины-галласски въ большихъ глиняныхъ гомбахъ,[5] заткнутыхъ травой, наконецъ, болтаю, перемѣшивая абиссинскiя слова съ русскими и все приправляя такой мимикой, какой позавидовалъ бы лучшiй артистъ балетной труппы Петербурга. Я третiй мѣсяцъ торгую въ Аддисъ-Абебѣ. Два раза ѣздилъ въ Хараръ пополнять запасы, и морозовскiя ткани у меня смѣнились индiйскими шелками и англiйскимъ полотномъ. Дѣла идутъ недурно, но до большой наживы еще далеко. Въ окна моей хижины вставлены стекла, глина обмазана мѣломъ, хижина разбита на двѣ половины — магазинъ и спальню хозяина. Слуги мои одѣты въ бѣлыя рубашки и штаны и прекрасно мнѣ помогаютъ, а населенiе города меня любить, потому что я «христiанинъ-московъ» одной съ ними вѣры, хожу въ ихъ церковь, молюсь святому Георгису, пляшу вмѣстѣ со священниками и пою псалмы. Два раза меня даже звали къ епископу на чашку кофе. Я прiѣзжалъ на мулѣ въ обширный дворъ, обсаженный бананами, съ вымощенными плитнякомъ дорожками. Меня проводили въ большой круглый каменный домъ аббуны. Аббуна въ шелковой черной накидкѣ, расшитой золотомъ, сидѣлъ на альгѣ,[6] покрытой дорогими коврами, и опирался на подушки. Онъ бесѣдовалъ со мною о Россiи и угощалъ ароматнымъ тэчемъ, который подавался въ зеленомъ стаканѣ и ставился на полъ передо мной. Кругомъ, сидя на колѣняхъ и оживленно шепчась, трапезовали священники, дьяконы и причтъ, босые, въ высокихъ греческихъ черныхъ шапкахъ и бѣлыхъ плащахъ. Домъ былъ наполненъ запахомъ чеснока и прянымъ ароматомъ тэча.