Дмитрий Мамин-Сибиряк - Именинник
— Из мещанского звания? — хрипло спросил Ханов, показывая зубы.
— Точно так-с… из Теребиловки.
— Значит, по воровской части промышляете?
— Зачем же, Владимир Аркадьевич… Не все воры и в Теребиловке!
— Может быть, прежде воровали, если теперь считаете невыгодным?
— Не случалось…
— Ну, зачем скромничать, друг мой? Кстати, рыжих женщин вы любите? У нас до Дарьицы жила такая, рыженькая Пашица… очень миленькая девчонка, только Саня ее выдворила. У женщин, знаете, всегда свои необъяснимые капризы и странности. Я выражаюсь вежливо, потому что нынче и у вас в Теребиловке женская эмансипация завелась.
— Как вы изволили выразиться?
— Респирация, то-есть оккупация или прострация… ха-ха! Ах, ты, лесовор, лесовор! Ученых слов не понимаешь, а лезешь с своим мещанским званием в салон к Софье Сергеевне, где коловращаются самые умные люди. Ну, зачем ты сюда-то залез, сын народа?
Разговор принимал довольно острую форму, и Пружинкиным овладела малодушная мысль спастись бегством, но в этот критический момент Софья Сергеевна вернулась, одетая в простенькое темное шерстяное платье и в таком же кожаном поясе, какой носила Анна Ивановна. По выражению лица Пружинкина и по вертящемуся в его руках картузу она поняла все.
— А мы тут так приятно провели время с господином Пружинкиным, — предупредил ее Ханов. — Да, очень… И представьте себе, ma petite, какой это развитой субъект и, entre nous, с этаким народным запахом… виноват, я хотел сказать: духом. Не правда ли, господин Пружинкин?
— Да-с, точно, был такой разговор, Владимир Аркадьевич!
— Вот что, Владимир Аркадьевич: приехала Прасковья Львовна, и я думаю, что тебе остается одно средство спасения — бежать… — проговорила генеральша, заглянув в окно на стук подъехавшего экипажа. — И, кажется, не одна.
Ханов сделал беспокойное движение, но в зале уже послышались шаги, и в гостиную вошла сама Прасковья Львовна, одетая в мужской костюм: бархатные шаровары и канаусовую голубую рубашку. Белокурые жиденькие волосы были острижены, как стригут мальчиков-подростков; правильный прямой нос оседлан черепаховым пенснэ. Мужской костюм скрадывал ее высокий рост и развитые формы. За ней развалистой ленивой походкой шла черноволосая, румяная и ужасно толстая девушка с совершенно круглым лицом.
— А, приятный мужчина, бегающий за горничными! — обратилась Прасковья Львовна прямо к Ханову. — Ну что, как ваши дела? Мне рассказывали, что вы занимаетесь нынче расписываньем разных неприличных слов по заборам, мимо которых ходят гимназистки… Вы остаетесь себе верны, милый мужчина!.. Для оправдания своих гадостей вам остается только прикидываться блаженненьким и дурачком.
Не обращая внимания на съежившегося Ханова, Прасковья Львовна расцеловала генеральшу («лизаться» было ее слабостью, несмотря на мужской костюм и напускную грубость) и крепко, по-мужски пожала руку Пружинкина, который только шаркнул ножкой и крякнул.
— Докторша Глюкозова, — отрекомендовалась она сама, залезая на диван и указывая на свою спутницу: — а это — барышня Клейнгауз. По-русски это значит: маленькая избушка… Ничего, девка славная, хоть и с дурацкой немецкой фамилией.
Клейнгауз не проронила ни одного слова и только улыбалась, точно стеснялась своим пышущим здоровьем. «Вот так избушка, — подумал Пружинкин, соображая, что ему теперь самое время уйти. — Целая хоромина… Ай да барышня!»
— Вы куда это собрались, Егор Андреевич? — остановила генеральша, когда Пружинкин поднялся. — Нет, нет, я вас не отпущу… оставайтесь завтракать с нами. Анна Ивановна будет… У нас все свои, и никто не должен стесняться.
— А вы водку пьете? — спросила Глюкозова, в упор глядя на Пружинкина.
— Нет-с, я к этому не подвержен-с…
— Ну, так мы с Владимиром Аркадьевичем черкнем… Он только на это и годится.
— Эмансипация… прострация… аккомодация!.. — бормотал Ханов с каким-то дурацким видом.
«Вот так дама… ловко!.. — думал Пружинкин, наблюдая униженного притеснителя. — Без ножа зарезала мужика…»
VIII
Пружинкин еще раз попробовал отказаться от завтрака, но генеральша взяла его под руку и увела в столовую.
— Вот сюда садитесь, — указывала она ему место рядом с собой. — Ведь вы у Злобиных, наверно, не отказываетесь?..
— Да, то-есть нет-с… Случалось, еще когда Иван Карпыч были в живности.
— Этот сын народа просто глуп!.. — ворчал Ханов, усаживаясь рядом с Клейнгауз.
— Если вы опять будете доставать ногами вашу соседку, как это вы делали в прошлый раз, — предупреждала его m-me Глюкозова, делая выразительный жест, — я надеру вам уши!.. Понимаете?..
— Аккомодация… субординация!..
Подававшая блюдо с холодной телятиной Дарьица вся покраснела от душившего ее смеха, а Ханов, ободренный ее вниманием, придвинул незаметно стул, так что его жирное плечо навалилось на плечо Клейнгауз. Девушка взглянула на него через очки, но Прасковья Львовна уже тащила шалуна прямо за ухо и посадила рядом с Пружинкиным.
— Вы мне напоминаете одно животное, о котором за столом говорить не принято, — бранилась Прасковья Львовна, наливая себе рюмку водки.
— А мне-то! — просил ее Ханов.
— Вам еще рано, а то налижетесь прежде времени… Я сегодня намерена наслаждаться музыкой и пением.
Генеральша не обращала никакого внимания на эти сцены и продолжала заниматься Пружинкиным, который ее заинтересовал, как интересовало вообще все новое. Этот старик, вышедший из глубины настоящей народной среды, являлся просто находкой, и Софья Сергеевна улыбалась, припоминая остроумное письмо Сажина. Ей нравилось, как Пружинкин смущался, обдергивал рукава и неумело держал вилку. Прасковья Львовна заметно покраснела после второй рюмки и серьезно занялась «печальной необходимостью наполнять желудок». Клейнгауз пила воду стакан за стаканом и еще сильнее краснела, чувствуя на себе пристальный, дикий взгляд Ханова, который самодовольно улыбался, пользуясь отсутствием надзора своей гонительницы.
К концу завтрака с шумом явились два «нигилиста» — Петров и Ефимов, одетые в косоворотки из дешевенького ситца, в высокие сапоги и сомнительные пиджаки. Оба нечесаные, с ногтями в трауре и странной привычкой жать руки до боли. За ними пришел учитель гимназии Курносов, рыжий господин с какими-то остановившимися белыми глазами, и молоденькая девушка, по фамилии Володина. Эта последняя была некрасива и сгорблена, с тонкой шеей, выдающимися лопатками и криво сидевшим воротничком, но на ее болезненном сером лице время от времени появлялась такая милая и симпатичная улыбка. Пружинкина удивляло, как все эти гости держали себя просто, точно пришли к себе домой, и на него не обращали никакого внимания, будто он каждый день сидел за этим столом. Мужчины сейчас же закурили самодельные вертушки из дешевого табаку и надымили до того, что Пружинкин закашлялся, как попавший в овин теленок.
— Нигилисты проклятые! — громко ругался Ханов, уже не боявшийся больше Прасковьи Львовны. — Из эпохи кринолинов мы попали прямо в историю цивилизации Моховского уезда… с дымом махорки.
— Вы не любите табачного дыма, ветхозаветный человек? — обратился к нему Курносов. — Не так воспитаны…
— Да, как вы не любите французского языка, господин нигилист, — огрызался Ханов. — Прострация… ассимиляция…
— Господа, как вы думаете, кто положил в карман верхнего пальто Володиной неприличные фотографии? — спрашивал Ефимов, в упор глядя на съежившегося Ханова. — Таких господ, бьют…
— Нет, это уже слишком! — возмутился Ханов, вскакивая с места.
— На воре шапка горит… — прибавил Петров, — помещичьи вожделения сказываются у расслабленного старца.
— Послушайте, господа, я предлагаю перейти в залу, — заявила генеральша, ласково обнимая покрасневшую остатком крови Володину. — Я думаю, что это будет удобнее…
Гости не слушали хозяйки и очень энергично занялись остатками завтрака, так что генеральше пришлось самой уйти из столовой. За ней последовали Пружинкин и обе девушки. Прасковья Львовна подсела к Курносову и принялась шептать ему что-то на ухо; Ханов продолжал ругаться с нигилистами, называя их санкюлотами и «базарчиками»: последнее слово он производил от фамилии Базарова. Пружинкин опять начал прощаться, но генеральша опять его не пустила и заставила сесть в гостиной на то же голубое кресло.
— Вы вот что мне объясните, Егор Андреевич, — говорила она, расхаживая по комнате маленькими грациозными шажками, — откуда у нас явились умные люди?..
— Это точно-с, ваше превосходительство… весьма достойно удивления-с.
— Обратите внимание: стоял глухой губернский город, и вдруг… Я уж не говорю о таких людях, как Сажин, — такие головы являются столетиями, — а возьмите Ефимова, Петрова, Курносова; наконец Прасковья Львовна, наши девицы: Клейнгауз, Володина, раскольница… Мы называем раскольницей Анну Ивановну.
