Аркадий Аверченко - Чудеса в решете

— Да что же я, господа… Я только замѣтилъ Магарычеву, что онъ перебилъ насъ на этомъ самомъ мѣстѣ

"Входитъ хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка"…

— Нѣтъ, больше я говорить не буду, — угрюмо про ворчалъ Панасюкъ. — Что же это такое: мѣшаютъ.

— Ну, Панасюкъ! Милый! Алмазный Панасюкъ. Даемъ тебѣ торжественное слово, что свиньи мы будемъ, базарные ослы будемъ, если скажемъ хоть словечко… Мертвецы! Склепы! Гробы!

— Такъ вотъ что я вамъ скажу, господа: если еще раздастся одно словечко или даже шопотъ — ну, васъ! Ни звука отъ меня больше не добьетесь.

— Читай, драгоцѣнное дитя. Декламируйте, талантливый Панасюкъ. Мы умираемъ отъ нетерпѣнія.

И снова началъ Панасюкъ:

— Какъ я женился.

Онъ благополучно прочелъ первые десять строкъ… Когда началъ одиннадцатую — нахмурилъ предостерегающе брови и подозрительно поглядѣлъ на Туберкуленку и Магарычева.

Наконецъ, дошелъ до потрясающаго мѣста:И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое,Абсолютно провелъ тамъ два часа.Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него дву… ствол…

Туберкуленко повелъ бровями и погрозилъ украдкой Магарычеву пальцемъ: тотъ смѣшливо дернулъ уголкомъ рта и сдѣлалъ серьезное лицо.

— Не буду больше читать, — сказалъ Панасюкъ, вставая съ поблѣднѣвшимъ лицомъ и прыгающей нижней челюстью. — Что же это такое? Издѣвательство это надъ человѣкомъ?! Инквизиція?!

Всѣ были искренно возмущены Туберкуленкой и Магарычевымъ.

— Свиньи! Не хотите слушать — уходите!

— Господа, — вертѣлся сконфуженный Туберкуленко. — Да вѣдь я же ничего и не сказалъ. Только когда онъ дошелъ до хозяина съ двустволкой…

— Ну?!

— Я и вспомнилъ, что онъ уже два раза доходилъ до этого мѣста. И дальше ни на шагъ?!

— Ну?!

— Такъ вотъ я и испугался, чтобы и въ третій разъ кто нибудь не перебилъ его на "хозяинѣ съ двустволкой".

Почти полчаса пришлось умолять Панасюка снова начать свою захватывающую повѣсть о томъ, какъ онъ женился. Клялись всѣ, били себя въ грудь, гарантировали Панасюку полное спокойствіе и тщательное наблюденіе за неспокойнымъ элементомъ.

И снова загудѣлъ глухой измученный голосъ Панасюка:

Какъ я женился.Я, не будучи поэтомъ,Разскажу, что прошлымъ лѣтомъ…

Всѣ слушатели скроили звѣрскія лица и свирѣпо поглядывали другъ на друга, показывая всѣмъ своимъ видомъ, что готовы задушить всякаго, который осмѣлился бы хоть вздохомъ помѣшать Панасюку.

По мѣрѣ приближенія къ знаменитому мѣсту съ залѣзаніемъ подъ кровать, лица всѣхъ дѣлались напряженнѣе и напряженнѣе, глаза сверлили другъ друга съ самымъ тревожнымъ видомъ, нѣкоторыхъ охватила даже страшная нервная дрожь… А когда блѣдный Панасюкъ бросилъ въ толпу свистящимъ тономъ свое потрясающее:

" Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка"… — грянулъ такой взрывъ неожиданнаго хохота, что дымный воздухъ заколебался, какъ студень, a одна электрическая лампочка мигнула, смертельно испуганная, и погасла. Панасюкъ вскочилъ и рванулся къ дверямъ…

Десятки рукъ протянулись къ нему; удержали; вернули; стояли всѣ на колѣняхъ и униженно ползая во прахѣ, молили Панасюка начать свою поэму еще одинъ разъ: "самый послѣдній разокъ; больше не будемъ даже и просить"…

— Господа! — кричалъ Передрягинъ. — Дѣти мы, что ли, или идіоты какіе нибудь? Неужели мы на десять минутъ не можемъ быть серьезными? Вѣдь это даже смѣшно. Какъ дикари какіе-то!! Всѣ мы смертельно хотимъ дослушать эту удивительную исторію — и что же? Дальше 12-й строки не можемъ двинуться.

— Если бы ему перевалить только черезъ хозяина съ двустволкой, — соболезнующе сказалъ кто-то, — дальше бы уже пошло какъ по маслу.

Долго уговаривали Панасюка; долго ломался Панасюкъ. Наконецъ, началъ съ торжественной клятвой, что "это въ самый, самый послѣдній разъ":

Какъ я женился.

Я, не будучи поэтомъ,

Разскажу…

Каменныя лица были у слушателей; мертвымъ покоемъ вѣяло отъ нихъ.

…Вижу комнату я незнакомую,

Вдругъ — издали шаги и голоса!

И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое…

Сжатыя губы, полузакрытые глаза ясно говорили, что обладатели ихъ рѣшили лопнуть, но выдержать то страшное давленіе, то ужасное желаніе, которое распирало каждаго.

Это были не люди, — это были мраморныя статуи!

— …Входитъ хозяинъ… a въ рукѣ у него… дву стволка…

Статуи заколебались, часть ихъ обрушилась на полъ катаясь въ судорогахъ леденящаго кровь смѣха, часть бросилась къ Панасюку, но онъ оттолкнулъ протянутыя руки и, замкнувшись самъ въ себя, закусивъ губу, молча вышелъ.

Эта исторія на другой день разнеслась по всему городу.

И съ тѣхъ поръ никому, никогда и нигдѣ бѣдный Панасюкъ не могъ разсказать "исторію о томъ, какъ онъ женился" — дальше знаменитой фразы:

…Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него двуствол… ха, ха!

Ха-ха-ха-ха-ха!

ОТДѢЛЪ II

ОКРУЖАЮЩІЕ НАСЪ

ОКРУЖАЮЩІЕ

Одинъ человѣкъ рѣшилъ жениться.

Мать.

— Я женюсь, — сказалъ онъ матери. Подумавъ немного, мать заплакала. Потомъ утерла слезы. Сказала:

— Деньгами много?

— Не знаю.

— Ну, хоть такъ, тряпками-то — есть что-нибудь? Серебро тоже понадобится, посуда. А то потомъ хватишься — ни ложечки, ни салфеточки, ни тарелочки… Все покупать нужно. А купчишки теперь такъ дерутъ, что приступу ни къ чему нѣтъ. Обстановку въ гостиной, я думаю, перемѣнить нужно, эта пообтрепалась такъ, что принять приличнаго человѣка стыдно. Перины есть? Пуховыя? Не спрашивалъ?

И не спросила мать:

— А любитъ тебя твоя будущая жена?

Любовница.

— Я женюсь, — сказалъ онъ любовницѣ.

Любовница поблѣднѣла.

— А какъ же я?

— Ты постарайся меня забыть.

— Я отравлюсь.

— Если ты меня хоть немножко любишь — ты не сдѣлаешь этого.

— Я? Тебя? Люблю? Ну, знаешь ли, милый!.. Кстати ко мнѣ сегодня Сергѣй Иванычъ три раза по телефону звонилъ. Думаю весной поѣхать съ нимъ на Кавказъ.

Помолчавъ, спросила:

— Что жъ она… богатая?

— Кажется.

И съ облегченнымъ сердцемъ подумала:

— Ну, значить, онъ меня оставляетъ изъ-за денегъ. Кажется, что это не такъ обидно.

И не спросила любовница:

— А любитъ тебя твоя будущая жена?

Горничная.

— Я женюсь, — сказалъ онъ горничной.

— А какъ же я? Меня-то вы оставите? Или искать другое мѣсто?

— Почему же? Вы останетесь.

— Только имѣйте въ виду, баринъ, что ежели васъ двое, то жалованье тоже другое. Во-первыхъ, около женщины больше работы, a потомъ и мелкой стирки прибавится, то да сѣ. Не иначе, пять рублей прибавить нужно.

Даже въ голову не пришло горничной задать своему барину простой человѣческій вопросъ:

— А любитъ васъ ваша будущая жена?

Прохожій.

У прохожаго было такое веселое полупьяное располагающее къ себѣ лицо, что собиравшійся жениться человѣкъ улыбнулся прохожему и сказалъ:

— А я, знаете, женюсь.

— И дуракъ.

Растерялся собиравшійся жениться:

— То есть?

— Да ужъ будьте покойны.

И, нырнувъ въ толпу, не догадался спросить этотъ прохожій…

— А любитъ васъ ваша будущая жена?

Другъ.

— Я женюсь, — сказалъ онъ своему другу.

— Вотъ тебѣ разъ!

Послѣ нѣкотораго молчанія, сказалъ другъ:

— А какъ же я? Значитъ нашей дружбѣ, крышка?

— Почему же? Мы, попрежнему, останемся друзьями.

И только тутъ задалъ другъ вопросъ, который не задавалъ никто:

— А любитъ тебя твоя будущая жена?

Взоръ человѣка, собиравшагося жениться, слегка затуманился.

— Не знаю. Думаю, что не особенно…

Другъ, что-то соображая, пожевалъ губами.

— Красивая?

— Очень.

— М-да… Н-да… Тогда конечно… Въ общемъ, я думаю: отчего бы тебѣ и не жениться?

— Я и женюсь.

— Женись, женись.

Холодно и неуютно живется намъ на бѣломъ свѣтѣ. Какъ тараканамъ за темнымъ выступомъ остывшей печи.

ЗНАТОКЪ ЖЕНСКАГО СЕРДЦА

Когда на Макса Двуутробникова нападалъ приливъ откровенности, онъ простодушно признавался:

— Я не какой-нибудь тамъ особенный человѣкъ… О, нѣтъ! Во мнѣ нѣтъ ничего этакого… небеснаго. Я самый земной человѣкъ.

— Въ какомъ смыслѣ — земной?

— Я? Реалистъ-практикъ. Трезвая голова. Ничего небеснаго. Только земное и земное. Но психологъ. Но душу человѣческую я понимаю.