Павел Мельников-Печерский - В лесах. Книга вторая
Сроду впервые сказал перед отцом он неправду. Оттого и голос дрогнул немножко.
— Коли дело наспех, засиживаться нечего. С богом, — отозвался Трифон.
— Одну только ноченьку и проночуешь, — плаксиво обратилась Фекла Абрамовна к сыну. — И наглядеться-то не дашь на себя! Не ответил Алексей матери.
— Что у вас там в Осиповке-то приключилось? — перебил Трифон Абрамовну, садясь на лавку и обращаясь к сыну. — Беда, говорят, стряслась над Чапуриными? Дочку схоронили?
— Схоронили, — глухо ответил Алексей.
— Девица, сказывают, была хорошая, — вступилась Фекла…— Из себя такая, слышь, приглядная, и разумом, говорят, вышла. Мало, слышь, таких девиц на свете бывает.
Ни полслова на то Алексей. Сидит молча супротив отца, опустив на грудь голову…
— Тоскует, поди, Патап-от Максимыч? — спросил старик.
— Тоскует, — сквозь зубы промолвил Алексей, не поднимая головы.
— Как не тосковать? Как не тосковать? — вздыхая, подхватила Фекла Абрамовна. — До всякого доведись!.. Что корове теля, что свинье порося, что отцу с матерью рожоно дитя — все едино… Мать-то, поди, как убивается.
— Тоскует и мать, — подтвердил Алексей.
— Что же такое случилось с ней? — спросила Фекла Абрамовна. — Много всякого здесь плетут. Всех вестей не переслушаешь.
— Доподлинно не знаю, — ответил Алексей. — Дома меня в ту пору не было, на Ветлугу посылан был. Воротился в самы похороны.
— Силом, слышь, замуж сердечную выдать хотели… За купца за какого-то за приезжего, — продолжала Фекла Абрамовна. — А она, слышь, с горя-то да с печали зельем себя опоила, не к ночи будь сказано.
— Ничего такого не было, — ответил Алексей, подняв голову. — Ни за кого выдавать ее не думали, а чтоб сама над собой что сделала — так это пустое вранье.
— Маль ль чего не плетут ваши бабьи языки, — строго промолвил жене Трифон Лохматый. — Не слыша слышат, не видя видят, а вестей напустят, смотницы, что ни конному, ни пешему их не нагнать, ни царским указом их не поворотить… Пуговицы вам бы на губы-то пришить… Нечего гут!.. Спать ступайте, не мешайте нам про дело толковать.
Поворчав немного под нос, Фекла вышла из избы с дочерьми. Остался Трифон с сыном с глазу на глаз.
— Зачем на Ветлугу-то посылали? — спросил Трифон. — Аль и там дела у Чапурина?
— И там были дела, — неохотно сквозь зубы процедил Алексей.
— По мочалу аль по лубу?
— И по мочалу и по лубу, — молвил Алексей, смущаясь от новой лжи, отцу сказанной. Никогда ему даже на ум не вспадало говорить отцу неправду или что скрывать от родителей… А теперь вот дошло до чего — что ни слово, то ложь!.. Жутко стало Алексею.
— Аль притомился? — спросил у сына Трифон. — Ишь глаза-то у тебя как слипаются.
— И то приустал, — молвил Алексей. — Целу ноченьку глаз не смыкал.
— Что так?
— Да с вечеру счета с хозяином сводили, — отвечал Алексей. — А там кой-чем распорядиться надобность была. Встал с солнышком — новому приказчику заведенье сдавать.
— Как новому приказчику? — быстро спросил удивленный Трифон.
— Заместо меня другого взял Патап Максимыч. Григорья Филиппова не слыхал ли? Удельный из-под Городца откуда-то.
— А тебя как же? — тревожно спросил отец.
— Меня-то, кажись, по посылкам больше хочет, — смутясь пуще прежнего, сказал Алексей.
— По посылкам! — медленно проговорил Трифон и задумался. — Что же, как рядились вы с ним? Погодно аль по каждой посылке особь?
— Патап Максимыч не обидит, — ответил Алексей.
— Знаю, что не обидит, — заметил Трифон, — а все бы лучше договориться. Знаешь пословицу: «Уговор крепче денег»… Однако ж прежню-то ряду сполна за тобой оставил аль по новому как?
— Больше положил, — отвечал Алексей.
— Сколько?
— Два ста на серебро выдал вперед до осени, до Покрова, значит. Это на одни харчи… А коль на Низ поплыву, еще выслать обещал, — продолжал Алексей. — По осени полный расчет будет, когда, значит, возворочусь… Опять же у меня деньги его на руках.
— Где ляжешь? На повети? Али в чулане? — спросил Трифон.
— Да я бы в тележке, возле лошадок соснул. На воле-то по теперешнему времени легче, — ответил Алексей.
— В тележке так в тележке… Как знаешь, — согласился Трифон. — А деньги мне подай… На ночь-то схороню, не то всяко может случиться.
Алексей подал пачку, что на прощанье подарил ему Патап Максимыч. Старик молча пересчитал деньги.
— Тысяча! Хозяйских, значит, тут восемьсот. Так ли? — сказал он сыну.
— Так точно, — ответил Алексей.
— Хозяйски деньги завсегда надо особь держать, — молвил Трифон. — Никогда своих денег с чужими не мешай — с толку можешь сбиться. Вот так, — прибавил он, отсчитав восемьсот рублей и завернув их в особую бумажку. — Деньги не малые — по нашему деревенскому счету, по старине то есть, две тысячи восемьсот… Да… Ну, а это твои? — спросил он, указывая на восемь четвертных.
— Мои, батюшка, — проговорил Алексей. И зажгло, защемило в то время у Алексея сердце. Пришло ему на ум, что ровно бы крадет он у отца восемьсот рублей.
— Много ль в дом-то оставишь? — спросил Трифон.
— Сколько велишь, батюшка, столько и оставлю. Я твой и вся власть надо мною твоя. В угоду будет, и все возьми — противиться не могу, — покорно отвечал Алексей.
— Без тебя знаю, что все могу взять, — сухо ответил Трифон. — Про то говорю: много ль тебе на прожиток до новой получки потребуется. Сколько потребуется, столько и бери, остальные в дом…
— Да с меня, батюшка, было бы за глаза и пятидесяти целковых, — отвечал Алексей, чувствуя сильное волненье на сердце.
— Ладно, — молвил Трифон. — Пятьдесят так пятьдесят… Полтораста целковых, значит, в дом?.
— Так точно, батюшка, — подтвердил Алексей. — Да вот еще что наказывал Патап Максимыч тебе объявить. Скажи, говорит, родителю, что деньгами он мне ни копейки не должен. Что, говорит, ни было вперед забрано — все, говорит, с костей долой.
— Полно ты? — с радостным удивленьем, вскакивая с лавки, вскликнул Трифон.
— Право слово, батюшка. Так и сказал — ни единой копейки родитель твой мне не должен. Трифон обратился к божнице и положил иконам три земных поклона. Потом, — сев на прежнее место, сказал Алексею:
— За такие великие милости должон ты, Алексеюшка, Патапа Максимыча словно отца родного всю жизнь твою почитать. Весь век по гроб жизни твоей моли за него творца небесного.. Экие милости!.. Экие щедроты неслыханные!.. И чем, я дивлюсь, Алексеюшка, заслужил ты у него?.. Весь свет обойди — про такие милости нигде не услышишь… Подумай: шутка ли — двести рублев на пасху подарил, теперь больше семисот долгу простил — ведь это почитай цела тысяча… Дай ему, господи, доброго здоровья и души спасения!.. Экой человек-от!.. Экой человек!.. Почитай же его, Алексеюшка, почитай своего благодетеля. За добро добром платить надобно. Служи ему честно, верой и правдой… Пошли ему, господи, всякого добра… Утешь, успокой его, царица небесная, во нонешни слезовые дни родительской печали его!..
И, поднявшись с лавки, опять обратился Трифон к святому углу, опять положил три земных поклона за благодетеля своего Патапа Максимыча.
— Так из этих денег уж брать ли мне теперь? — с довольной улыбкой сказал Трифон, показывая на лежавшие особо восемь двадцатипятирублевых бумажек.
— Вся воля твоя, батюшка, — отозвался Алексей. — Я уж сказал тебе: хочешь, так все возьми.
— Чепухи не мели, когда отец про дело с тобой рассуждает, — строго сказал ему Трифон Михайлыч. — Не обидеть желаю, долг родительский справляю… Потому пустых слов не должон ты говорить… Постой, сам я смекну, сколько денег тебе надо… До Покрова семнадцать недель: десять недель — семьдесят дён, да в семи неделях без одного пятьдесят. Значит, всего-на-все сто двадцать дён без одного. По целковому в день на харчи и на все тебе с залишком хватит. Значит, восемьдесят целковых в дом. До Покрова считаю, не до новой получки… Понял?..
И, отложив восемьдесят рублей, Трифон спрятал все деньги в скрыню и запер ее в сундуке.
— Ну, Алексеюшка, — радостно сказал старик. — На эти восемьдесят целковых девкам приданое справим, тогда у нас в дому все по-прежнему станет, ровно бы злодеи нас и не забижали. А все, парень, твоим трудом да разумом… Спасибо, родной, что помог отцу поправиться… Бог и добрые люди тебя за то не оставят, а от меня, старика, вот какая тебе речь пойдет. За то, что тебя я вырастил, за то, что вспоил-вскормил тебя, на ноги поставил тебя, ты мне сполна заплати… В расчете, значит, с тобой, — прибавил старик, улыбаясь и гладя рукой сыновние кудри.
— Ведь я твой, батюшка, и все твое, — завел было прежнюю песню Алексей, но отец перебил его:
— А ты молчи да слушай, что отец говорит. На родителя больше ты не работник, копейки с тебя в дом не надо. Свою деньгу наживай, на свой домок копи, Алексеюшка… Таковы твои годы пришли, что пора и закон принять… Прежде было думал я из нашей деревни девку взять за тебя. И на примете, признаться, была, да вижу теперь, что здешние девки не пара тебе… Ищи судьбы на стороне, а мое родительское благословение завсегда с тобой.
