Игорь Ефимов - Суд да дело
- Хочешь, завтра поедем в ресторан? - спрашивал он накануне выходного дня.
- В какой? - радостно вскидывалась она.
- Можно в итальянский, на углу Мэйн и Пятой. Или в тот японский, где журавли на стенах.
- А в другой нельзя? - спрашивала она. - В какой-нибудь новый?
И он сникал, заранее представляя, как они поедут искать новый ресторан. Как будут колесить по темнеющему городу. Как не найдут ничего нового по душе и вернутся в свой итальянский. Но это уже будет не тот итальянский, в который они захотели пойти и пошли. Это будет тот итальянский, в который они не хотели идти. Но вернулись, потерпев неудачу в других местах. Разбитые и отброшенные судьбой. В любое задуманное удовольствие Полина умела внести каплю невыполнимости. И это отравляло удовольствие заранее. Просто убивало его.
"А с Долли? - спросил вдруг себя Кипер. - Разве с Долли было бы легче?"
Долли совсем не подчинялась словам. Даже своим собственным. Тем, которые она произнесла сама месяц, день, час назад.
- Ты же обещала, обещала! - укорял ее Кипер.
Она смотрела на него с недоумением. Она не понимала, о чем он говорил. Да, она помнила, что обещала позвонить в прошлую пятницу. Она знала, что ему удалось вырвать этот день для себя. Для них обоих. Она радовалась этому, да. Но в пятницу с утра на нее напал дикий страх. Она вдруг вспомнила, что Грегори по дороге в школу проходит мимо ювелирного магазина. А накануне вечером, в новостях, показали ограбление ювелирного магазина в Сан-Франциско. Со стрельбой и убитыми. И она так ярко себе это представила. Вот идет Грегори. Ни о чем не подозревает. Мечтает об этой твари, в которую он влюблен. И вдруг бах!.. бах!.. Звон стекла, крики, рев автомобиля... Минута - и все тихо. А Грегори остается лежать на тротуаре.
- ...Позвонить тебе - и что? Сказать, что у меня дикий страх? Все объяснить? Чтобы ты начал надо мной издеваться? Или предложил доехать до ювелирного магазина? Убедиться, что стекла целы? Что никто не истекает кровью? Пойми - я не могу звонить тебе, когда я такая. Когда я во власти страха. Или тоски. Или стыда. Совсем-совсем не твоя. "Ты обещала!" Но откуда я могу знать заранее, чтоi со мной приключится в пятницу.
Или тот день, когда они забрели на ярмарку. Как она была счастлива с утра! Как повизгивала в коляске, на верхнем взлете колеса. Как бегала от палатки к палатке. И клянчила у него мелочь на мороженое. И стреляла в тире по жестяным уткам. И метала дротик в воздушные шары. А он объяснял ей, какое на ярмарках бывает жульничество. Ты думаешь, кто-то может сбить эти две кегли одним шаром с одного удара и получить приз? Дудки. Потому что хитрый хозяин ставит их чуть неровно. Одна всегда чуть впереди другой. Шар налетает на нее, сбивает и останавливается. Вторая всегда остается стоять, защищенная первой.
Но она не хотела его разоблачений. Она хотела узнать их судьбу. И рвалась в темный павильон. Где гадалка таилась в глубине лабиринта. И если найти ее, можно было узнать будущее. Но он не хотел ее пускать. Потому что их будущее измерялось двумя часами. Даже меньше. А нужно было еще доехать до мотеля. И тогда - он уже знал - она спохватится. И начнет каждую минуту подносить часы к глазам. Потому что Грегори возвращается домой в три часа. И ей нужно успеть. Она станет совсем-совсем чужая. Не его. Раба утекающих минут. Быстро-быстро скинет одежду, быстро прыгнет под одеяло. Положив на тумбочку часы. Набок, циферблатом к себе. Ах, нельзя ли поскорее? Ну, что ты там возишься?..
Все будет отравлено. Он попытался объяснить ей это. И она поникла. Увяла. И сказала тихо и убежденно:
- Ты пытаешься спасти "потом". Которое еще либо случится, либо нет. У нас может испортиться машина. В мотеле не будет свободных комнат. Или у тебя начнется дикое сердцебиение, как в прошлый раз. И вот ради этого расплывчатого "потом" ты наверняка и безнадежно отравляешь счастливое "сейчас". Которое еще минуту назад было таким чудесным.
...Но бывали, бывали и другие дни, другие встречи. В самый неожиданный момент - поздно вечером, утром в воскресенье, посреди бушующего ливня - мог раздаться телефонный звонок. И ее напряженный, чуть хрипловатый голос говорил недовольно: "Ну, где же ты?" Она словно бы не верила, что он не ждал ее. Не знал, что ей удалось вырваться. Из плена семьи, из плена тревог. И примчаться к заправочной колонке. В двух кварталах от его дома. И все, чем он занимался в тот момент, вдруг делалось мелким, ненужным.
Он отрывался от пишущей машинки, от телевизора, от сковородки с рычащими отбивными.
Бежал по лестнице, по улице, по лужам.
И они кидались друг к другу.
Два беглеца, два пленника, два затерявшихся моряка.
Только она знала, куда им плыть. Ему оставалось лишь подчиняться. Ее неслышным приказам. И все делать самому. Потому что его руки оставались свободными, а ее - нет. Как только они оказывались в номере мотеля, она повисала у него на шее. Или сжимала лицо ладонями и смотрела в глаза.
Она не могла от него оторваться. И он один кидался в бой. С пуговицами, молниями, кнопками, ремнями. Как новый Гудини, он должен был освободить себя и ее из плена одежды. Пиджак пытался связать ему руки за спиной. Рубашка оплетала, как рыболовная сеть. Ботинки и туфли превращались в цепкие капканы. Чулок хватал за лодыжку, как лассо ковбоя.
Вскоре они делались похожими на две вешалки, сцепившиеся своими ветвями. Беспорядочно увешанные одеждой. Бродили по номеру, путаясь в рукавах, тесемках, лямках, штанах. Она первая каким-то чудом - выскальзывала из всего этого вороха. Начинала тихо смеяться. Прыгала на кровать.
Он шел за ней, обмирая от нежности. Сбрасывая остатки одежды. Ему хотелось быть с ней сразу и везде. Ему бы и четырех, и шести рук было мало. Он был недотепа, обжора, загребала. Жар шел от него волнами, как от хорошо разогретого мотора. Но она уворачивалась. Она вела его дальними тропинками. Как будто на охоту за сильным и дорогим зверем. Которого легко можно спугнуть. Которого обязательно нужно поймать живым. К которому нужно подкрадываться медленно и долго. "Не спугни... Он где-то рядом... Совсем-совсем близко... Вот-вот прыгнет... Вот, еще немного..."
И торжествующий победный крик охотницы отражался от стен и потолка, от штор, от ламп, от ручья на картине, от зеркала, от тумбочки с Библией, от разбросанной на полу одежды.
...Кипер очнулся, услышав на улице шум автомобиля. Свет фар скользнул по деревьям.
Он подошел к окну.
Машина стояла на асфальтовом въезде.
Велосипеда на крыше не было, но все равно он узнал. Он узнал этот козырек на ветровом стекле, этот каретный овал окон. И заметался по комнате.
Он подумал, что да - так все и должно быть. Самый тоскливый и тягостный день может кончиться счастьем. Долли права - мы не можем, не должны душить живой поток жизни своими хитрыми планами. Надо помнить об этом и верить, и надеяться, и ждать. Иначе ты легко отдаешь себя мраку и отчаянью без боя. И даже если отчаянье пощадит и обойдет тебя стороной, ты уже побежден. Никому не нужен. Как дряхлый, дряхлый старик. У стариков слишком малы поля надежды поэтому мы держимся от них в стороне. Нужно хвататься за любой ее проблеск, за любой квадратный дюйм - и тогда ты жив, молод, непредсказуем.
Кипер снова подошел к окну.
Фонарь у входной двери приветливо заливал желтым светом подъехавший автомобиль. Блеснул на открывшейся дверце. Легко извлек из мрака крупную мужскую фигуру, ступившую на асфальт.
И пока Роберт Кордоран шел к дому, Кипер почему-то вспомнил пушку, стреляющую теннисными мячами. И раскрывающуюся в полете сеть, и вскипающие потоки пены, которым ничего не стоило бы перегородить узкий проход к его дому. Но нет - в доме не было даже бейсбольной биты, даже каминной кочерги. Даже клюшки для гольфа.
РЕЖИССЕР ФИРМЫ "КРЫЛАТЫЙ ГЕРМЕС" БЫЛ НАЙДЕН МЕРТВЫМ В СВОЕМ ДОМЕ. ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМ ДАННЫМ, ТЕЛО БЫЛО РАЗДАВЛЕНО НЕИЗВЕСТНЫМ ЖИВОТНЫМ.
Роберт надвигался. Тяжелый и плотный, как дюгонь. Потом исчез под дверным навесом. Сейчас раздастся звонок в дверь. Или гудение лифта. Или рычание. Произойдет прижизненное переселение душ. Голова на жирафьей шее появится в окне. И скажет с укором:
- Ах вот ты где... Ну-ка, выходи. Пора нам, наконец, поговорить как мужчина с мужчиной.
I-5. Роберт
На следующий день адвокат Ларри поджидал Кипера в студии с утра. Он выглядел озабоченным, усталым, обиженным.
- Нам о многом, о многом нужно поговорить, - сказал он. - Вчера после вашего ухода - или, скажем, после вашего бегства? - я беседовал с другими. И они проявили гораздо больше понимания. Шли навстречу. Честно припоминали то, что происходило три года назад. Не пытались увиливать, прятаться за всякие цветущие деревья. Рассказали, как проходили съемки рекламной ленты про эту злосчастную кровать. Про "Ковер Аладдина". Фотограф Багразян вспомнил, например, одно слово, употребленное вами. Вы припоминаете? Это слово может оказаться ключевым. Даже роковым.
- Роковые слова - моя специальность. Я говорю их каждый день.
