Возвращение с Марса - Василий Павлович Щепетнёв

Возвращение с Марса

Глава 1

Предуведомление

Автор в очередной раз напоминает: он сочинитель. Фантаст. Данное произведение тоже выдумка. И потому любые совпадения с реальностью совершенно случайны.

Неправда это всё, в общем.

Земную жизнь пройдя до половины, то бишь до черты, за которой уже угадывается финишная ленточка (ну, или стена, смотря куда бежишь), я обнаружил себя в положении, мягко говоря, неудобном. Как любили выражаться в моём бывшем институте, ситуация характеризуется следующими параметрами:

а) Семейный статус: нулевой. Полное отсутствие ячеек, единиц или даже осколков общества в личном пользовании.

б) Жилищный вопрос: завис. Ищу крышу, не обязательно над головой.

в) Финансовая устойчивость: абсолютная. Центр тяжести находится на околонулевой отметке, подкрепленного нулём же на счетах и в карманах.

д) Трудовая занятость: полная свобода от производственных отношений, что, впрочем, не приносит никакого морального удовлетворения, а приносит лишь печаль и тревогу.

Что досаднее всего, ведь всё было. Не роскошь, нет. Но семья была. Молодая жена, и падчерица четырёх лет. Вернёшься из Антарктиды, тогда и удочеришь, говорила жена. Был дом — не дворец, но и не лачуга должника. С книжными полками до потолка, с пианино, на котором можно играть Шопена, Шумана или Тухманов, и стареньким, но солидным кожаным диваном, где так удобно дремать под бормотание ютубовских лекций о главном. Деньги тоже — не сундуки злата, но кое-какие водились, позволяя не считать каждую копейку перед кассой, и даже иногда — по настроению — брать шампанское, икру чёрную, икру красную, вологодское масло и французскую булку, устраивая интимный ужин при свечах.

Не буду ныть и плакаться на судьбу-злодейку. Сознаюсь честно: потерял я все это по собственной глупости и доверчивости. Романтизм, понимаешь, романтизм! Он свойственен, видимо, не только юности, но и некоторым вполне взрослым учёным мужам. Уезжая на полтора года в царство вечного льда и белого безмолвия, потрудиться на благо науки и своей докторской, на базу «Ломоносовская», что рядом с одноименным подлёдным озером, я оформил Генеральную Доверенность. На жену. Больше не на кого было. Доверил всё. Дом, сбережения, даже зарплату получала она — мне ведь в Антарктиде зарплата ни к чему. А жизнь теперь сложная, в любую минуту жди того самого, о чем говорить очень не рекомендуется. Я и не говорю.

Наивный дурак. Дам лишь один совет, выстраданный ценой всего нажитого непосильным трудом: уезжая хоть на край света, хоть в подлёдное царство к реликтовым ракообразным, не оформляйте генеральной доверенности. Ни на кого. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Доверяйте только ледникам. Они хоть тают предсказуемо.

Ладно. Проехали. Когда бегемот тоскует, глядя на луну, он напрасно расточает цветы своей селезенки. Слезами горю не поможешь, особенно когда слёзные железы промерзли насквозь где-то между полюсом холода и полюсом недоступности.

Вот и стою я сейчас на главной площади родного города. «Родного» — это громко сказано. Что мне Гекуба? Город как город. Бетон, стекло, выхлопные газы, спешащие куда-то люди с озабоченными лицами. Площадь, впрочем, облагородили. Поставили какой-то футуристический фонтан, больше похожий на спутанные кишки Левиафана, и памятник — абстрактную композицию под названием «Восход Духа» или «Торжество Амбиций», чёрт его разберёт. Будто огромная собачка покакала, вот что мне кажется. Стою у его подножия, ощущая себя не то заблудшей овцой, не то лишним винтиком, выброшенным из проржавевшего и разболтанного механизма.

Но это — из новенького, блестящего. А старое… Старое старится, как ему и положено судьбой и временем. Дома потихоньку ветшают, отсыревая от невидимых слёз, или тихо растворяясь в мареве выхлопных газов. Краски выцветают, теряют былую дерзость, превращаясь в блеклые акварели на сером холсте стен. Автобусы, неповоротливые тарантасы, чадят пуще прежнего, клубы их дыма напоминают дымы дешевых сигар. Зато их стало меньше, они реже бороздят асфальтовые просторы, словно устав от собственной неуклюжести.

На пешеходных дорожках теперь царствуют электросамокаты, а то и мопеды. Летят они стремительно, беззвучно, словно мурены или скаты. И ездят на них и вдвоём, и втроём, молодежь, смеющаяся над ветром в ушах. Лучше посторониться, прижаться к стене, или вообще сойти на проезжую часть — туда, где опасность предсказуема. На проезжей части знаешь, откуда её ждать, опасность: спереди, из-за угла, из-за спины фургона. А электросамокат… Он может врезаться и спереди, вынырнув из-за спины прохожего, и сзади, подкравшись неслышно, и сбоку, словно абордажная команда с пиратской шхуны. Почти бесшумный, он тонет в уличном гуле, этом вечном гудящем море города. Отвык я в Антарктиде от грохота, от нервной дрожи асфальта. От многого отвык за годы белого безмолвия.

Многое и в новинку. Например, сирены воздушной тревоги по ночам. Как заревёт внезапно! Голос голодного динозавра, разрывающий сон. И что? Что делать? Фер-то ке? Ничего. Повернуться на другой бок, уткнуться лицом в подушку-островок, и спать дальше, сквозь вой. Бомбоубежищ нет, и не будет, похоже. Да и не нужны они пока, эти убежища, заметил мне мой хозяин, двоюродный брат, у которого я временно поселился. Очень временно. От самокатов смертей куда больше, чем от тех дронов, что жужжат где-то в вышине, научный факт, сказал он. Я кивнул. Он — человек практичный, мой кузен.

Жену и сына на лето он отправил в Калининград, тот, что на Балтийском море — к тёще, там спокойнее. Пусть и отдохнут, и разведают обстановку. Но скоро, скоро они вернутся, и в квартире станет тесно. К их возвращению съеду, успокоил я кузена. Даже раньше съеду. Есть наметки.

Кузен и успокоился, будто с него сняли невидимый груз. Он хороший человек, кузен, честный малый, но на богатого родственника не тянет. Я-то на бедного родственника тяну, а он на богатого — нет, не вышло. Запал бизнес, говорит он, сел на мель. Нет, он не был капитаном этого бизнеса, скорее коком, но при нём, при этом корабле, кормился. Крошками с барского стола. Вполне себе приличными крошками, хватало на беспроблемную жизнь. Раньше хватало. Но теперь… теперь всё на тоненького, всё на тоненького, повторял он, и в глазах его читалась усталость от постоянного лавирования между рифами и мелями.

Днями стояла жара невыносимая. Плюс тридцать пять, плюс тридцать восемь — в тени! Числа, как на стене дворца царя Валтасара. Зной пришёл откуда-то из самых глубин Африки, из пустынь, о которых я читал в юности, пришёл и не желал уходить. Ни в какую, проси, не проси.