Екатерина Краснова - Шарманщик

Екатерина Андреевна Краснова

Шарманщик

I

«Сын в пажеском корпусе и далеко, далеко не из последних… Милый Жорж! Муж — как шёлковый, даром что полный генерал. За дочерью ухаживает препорядочный молодой человек да ещё из министерства иностранных дел. Единственный сын — тоже немало значит. Как ни скуп старик, а „умрёт — всё сыну достанется“; вот только жаль — мать умерла: урождённая княжна была. Дорога? немножко эта дипломатическая карьера, но зато до чего она может довести! А вдруг когда-нибудь Верочка будет посланницей!? Чего доброго? И как приятно иметь зятя aux affaires étrangères! Правда, Ртищева прозвали étranger aux affaires — ну, так что ж такое — молодой человек! Ишь, ишь, как он за ней увивается!»

Так размышляла её превосходительство, Анна Сергеевна Ермолина, отдыхая на террасе своей дачи, в Павловске, и с умилением наблюдая за оживлённою сценою, происходившею на зелёной лужайке. Там играли в крокет: многие действительно увивались за многими, а в том числе и молодой человек из министерства иностранных дел увивался около дочери её превосходительства, Верочки.

Был он в самом деле преизящный молодой человек и носил pince-nez [1] только для виду, потому что обладал во всех отношениях прекрасными глазами. Его белокурые усики шли к нему просто необыкновенно — таково было мнение Верочки, за которою он увивался. Что до самой Верочки, то не даром мамаша говорила про неё: «Совершенный амур — вся в меня!» Хорошенькая, живая и грациозная, в самом идеальном дачном костюме, какой может быть создан из батиста и бретонских кружев, в воздушной шляпке, отягчённой полевыми цветами, распустившимися за витриной m-me Mathilde, на Невском, — она была неотразима.

Кроме неё было много хорошеньких девушек на лужайке, и крокет кипел оживлением. Особенно отличался юный питомец пажеского корпуса, любимец мамаши. Он ухаживал за самыми хорошенькими барышнями, а с их взрослыми кавалерами обращался с высоты своего шестнадцатилетнего величия, — строго и несправедливо. Впрочем, для молодого Ртищева, из министерства иностранных дел, он делал исключение, потому что считал его своим закадычным другом, и не даром: тот всегда предоставлял ему валяться вверх ногами на диванах своего кабинета и предлагал самые крепкие сигары как взрослому, когда он приходил к нему в гости, чтобы занять денег. А денег никогда не давал, — «у самого никогда нет», — говорил он. И Жорж охотно верил.

— Когда б мамаша знала!..

Хорошо было в Павловске, на даче её превосходительства. Его превосходительство был только слегка хозяином у себя дома и то только в те минуты, когда надо было разбранить кучера: на это генерал ещё годился. Теперь же он просто храпел в столовой, на том месте, где застала его рюмка послеобеденного ликёра; а его величественная супруга с трудом поддерживала своё достоинство в глубоком кресле, на террасе, и любовалась на резвую молодёжь, стараясь не засыпать.

Светлый петербургский вечер обливал весь сад мягким светом. Из цветников доносилось благоухание резеды и левкоев; в благовоспитанном газоне трещали неблаговоспитанные кузнечики, а в большой английской клумбе, около искусственной беседки, заплетённой диким виноградом, даже защёлкал соловей, не соображая, как это было неуместно. Его могло извинить только то, что в беседке он ясно различил влюблённую пару и нашёл необходимым примениться к обстоятельствам. Что же, если не соловьиное пение, идёт к нежному дуэту, который, очевидно, собирались исполнить дочка её превосходительства и молодой человек из министерства иностранных дел?

Они довольно долго пробыли в беседке, что не скрылось от проницательного взора любящей мамаши, возвышавшейся наподобие горы на террасе, под сенью холщовых маркиз и вьющихся ипомей. Когда же они вышли из беседки, красивые глаза молодого человека блестели ещё более обыкновенного, а в петлице его летней жакетки красовалась белая роза, которую перед тем все видели у корсажа Верочки. А сама Верочка раскраснелась до невозможности, постоянно опускала глазки и ещё похорошела. На её личике появилось новое, торжественное выражение, и соловей слышал, как она шепнула на пороге беседки:

— Сегодня же поговорите с мамашей…

Конечно, это относилось к будущему дипломату, и он немедленно направился к дому, соображая, с какой стороны будет удобнее взять приступом материнскую крепость. Но тут на террасе появилось новое лицо — выездной лакей её превосходительства, с подносом в руке.

— Что там такое?..

Лицо генеральши из благодушного мгновенно превратилось в брезгливое и кислое; она отличалась особенной брезгливостью относительно прислуги, и её выездной обыкновенно проходил трудную школу, прежде чем был выдрессирован настолько, что научался надевать шубу и тёплые калоши на тучные плечи и необъятные ноги барыни, не дотрагиваясь до её превосходительства.

— Депеша, ваше превосходительство.

— Давай.

Поднос приблизился в почтительной и поместительной длани выездного.

— Да это совсем не ко мне, любезный. Отнеси господину Ртищеву, Павлу Александровичу Рти-ще-ву.

«Что бы это значило?» — прибавила генеральша мысленно.

Увы! Это значило, что влюблённого немедленно требовали в Петербург «по делу, не терпящему отлагательств», извещая, что родитель его скоропостижно вернулся из-за границы; «остальное лично». Телеграмма была от поверенного старика Ртищева. Что значило это «остальное»? Когда бы он мог это подозревать, то, конечно, не так весело простился бы с предметом своей страсти, бедный молодой человек! Разговор с мамашей не состоялся, но «ce qui est remis, n'est pas perdu», — нежно шепнул он кому следовало и мимоходом успел даже поцеловать дрожащую ручку, которую впрочем и не думали у него отнимать.

— Я вернусь скоро-скоро… может быть завтра, ангел!

И с этим заявлением он поспешил на железную дорогу: до поезда оставалось всего каких-нибудь десять минут, но зато вокзал был в двух шагах.

С генеральской дачи было слышно, как засвистел паровоз, предупреждая Верочку, что увозит в Петербург её наречённого жениха, ибо нужно ли говорить, что насколько зависело от неё, он уехал женихом, а зависело от неё очень многое!.. Итак, паровоз успокоительно просвистел, давая знать, что вот, дескать, едем! Не беспокойтесь, доставим благополучно! И всё стихло.

Тогда Верочка глубоко вздохнула, провожая глазами дымок, заклубившийся над деревьями парка, потом немножко подумала и улыбнулась.

Ах, совсем-совсем напрасно!

II

Из окон просторной кухни, помещавшейся в подвальном этаже дома её превосходительства, на Конногвардейском бульваре, — виднелся мокрый тротуар, на котором отражались фонари. Деревья бульвара торчали унылыми пучками розог, простирая свои обнажённые ветки к тусклому октябрьскому небу, нависшему над Петербургом. Между небом и мостовой всё пространство заполнял не то серый туман, не то какая-то ужасная изморозь, сырая и пронизывающая до костей.

В кухне было тепло и светло: вся она сияла газовыми рожками и блеском только что вычищенной медной посуды. Посреди кухни стояла подбоченясь толстая кухарка, «кардон блю», как она сама себя величала. С интересом внимая разговорам общества, собравшегося в сотый раз на дню пить свой цикорный кофе, она сама не участвовала в прениях и только иногда обращалась к судомойке, немилосердно бренчавшей тарелками, чтобы заметить ей, что она — желтоглазая чухна и косолапая деревенщина.

— Уж изойдёт она слезьми, вся изойдёт! — уныло потрясая головою, утверждала почтенная особа в шиньоне и «панье», горничная её превосходительства. — Сердце моё изныло, на неё глядя — краше в гроб кладут!

— По ихнему званию эфтих глупостев невозможно, — возражал басистый выездной, развалившийся преважно на стуле и игравший толстою часовою цепочкою. — Как теперь женился старый хрыч на молодой, она может всё из его сделать. Может или не может?

— Уж известно! — одобрительно вставила кухарка.

— Опять же, дети у их могут пойти. Во всех случаях, причём же он останется, Ртищев-то барин молодой? Первое — мотать он даже очень способен; второе — чтобы ему наживать, этого он у себя в голове не держит. Стало быть, по всему наша генеральша в своём рассуждении справедливы выходят…

— У нашей барышни и на двоих бы хватило! — бойко перебила вторая горничная. — Очень нам нужно, что у их ничего нет!

— Это опять другой разговор. Это разговор пустой. По видимости выходит, что как старый женился, молодой нам более не жених. Кабы старик не вздумал этого, очень бы мы согласны нашу барышню за Павла Александровича отдать, а теперь нечего тут и разговаривать.

— Нечего, нечего! А зачем же барыня сами потакали? — затараторила молодая горничная, вступаясь за свою барышню. — Не надо было заводить, а ежели уж раз сами потачку дали, теперь уже поздно назад идти! Я сама слышала, как и молодой барин за сестрицу спорился, и очень даже с мамашей ругались…