Ольга Туманова - Будни

Туманова Ольга

Будни

Ольга Туманова

Будни

Массивная дверь впускает меня в холл, и я спешно шагаю по ступеням, на ходу показывая пропуск. Я иду нарочито быстро, и вся я: и мой взгляд, и моя походка - все говорит: извините, я тороплюсь!

И вновь из-за стола поднимается женщина. Какая? Да, никакая. Бесцветная. Тусклые волосы лежат на голове плоской паклей; полинялый кусок чего-то, то ли огромного шарфа, то ли маленького одеяла, окутывает фигуру, похожую на холодильник; лицо без единого яркого пятна - я никогда не могу его вспомнить, но я и не смотрю ей в лицо, я смотрю на ее сапоги, скособоченные, поцарапанные: я не хочу видеть часы над входом, где стрелка скачками прыгает к девяти часам. Она - должность у нее жуткая, вернее, не должность, конечно, про должность ее я ничего не знаю, но ее название: табельщица, это слово приводит меня в уныние. Вы только послушайте: та-бель-щи-ца. Голос у (не могу я повторять это слово!) нее тоже бесцветный, и говорит он вяло и монотонно, и каждое утро одно и то же: как секретарь отдела я обязана следить за сотрудниками: кто во сколько пришел, кто во сколько ушел, куда отлучался в рабочее время.

Сегодня я не пререкаюсь, молчу, слушаю: если табельщица проговорит еще минут пять, я сама вбегу в отдел после звонка и услышу шепот: опоздала. И от этого шепота у меня на весь день испортится настроение.

В коридоре слышно, как в нашем отделе надрывается телефон.

Наша огромная комната, где в три ряда стоят сорок столов, пуста, лишь три головы изучают разложенные на столе бумаги. Где остальные сотрудники? Мужчины в коридоре - курят, женщины в туалете - делают прически и накладывают макияж.

Телефон звонит настырно и громко, но ни один из троих не поднимает голову.

Подбегая к телефону, я уже знаю: позовут Горностаева. Горностаев - главный специалист по конструкциям, и ему звонят со всех строек и изо всех проектных организаций. По телефону Горностаев говорит подолгу, минут по пятнадцать, громкими отрывистыми фразами и тоскливо поглядывает то на часы, то на стол, заваленный бумагами. Горностаеву лет пятьдесят. Он высок, поджар, у него пышная седая шевелюра и отсутствующий взгляд. Он - в мыслях. Горностаев носит светлые костюмы: светло-серый или светло-бежевый. Брюки на нем отутюженные, без единой морщинки, с ровными стрелками, ботинки начищены до блеска, галстук подобран в тон рубашки из тонкой материи и завязан красивым узлом. Я пытаюсь представить, каким был Горностаев в двадцать лет, как влюблялись в него девчонки (я уверена, что в пятьдесят лет о любви уже не помнят), но он, наверное, и тогда был поглощен работой.

Я выглядываю в коридор, зову Горностаева к телефону и опять заскакиваю в комнату. Но только я наклоняюсь, чтобы снять сапоги, ко мне приближается Николаев. Николаев всегда передвигается по комнате таким шажком, словно к животу у него прикреплен таз с водой, и эту воду он очень боится расплескать.

Не дойдя до моего стола метра два, Николаев останавливается, засовывает за борт пиджака два пальца, отводит голову назад и влево:

- Довожу до вашего сведения, что в машбюро печатают письмо самого Резника. Письмо исключительной важности и срочное. В виду этого его требуется забрать незамедлительно. Если вы сейчас же не принесете письмо, я вынужден буду пойти к Резнику и довести до его сведения, что по причине...

- Ладно, - останавливаю я Николаева, что, вообще-то, делать не следует, поскольку, получив передышку, он говорит значительно дольше. Я не боюсь Резника, первого заместителя самого, потому что никогда его не видела и уверена, что он и не подозревает о моем существовании, но по утрам у меня всегда хорошее настроение, я хочу со всеми ладить, хочу всем нравиться и старательно воспитываю из себя культурного человека.

- Хорошо, - говорю я вслух, а про себя думаю, что в Николаева нельзя было влюбиться, когда ему было двадцать лет. Как странно, что он женат. Что могло заставить какую-то девушку выйти за него замуж? Невероятно.

В машбюро в папке с готовыми материалами письма Резника нет.

- А письмо Резника для техотдела не отпечатали? - спрашиваю я у Анны Петровны, старшей машинистки. Анна Петровна восторженно рассказывает, какое впечатление произвел на нее вчера салат из крабов. Прервав свой рассказ, Анна Петровна неприязненно смотрит на меня:

- В папке нет - значит, нет. Не успели. Что мы, для одного вашего отдела работаем? И вообще, ничего не знаю, ничего у меня нет. И вообще, не давали вы мне ничего. Что у вас, расписка моя есть? И вообще, надо не бегать, а работать - вот такой мой ответ.

Я хочу забрать письмо Резника и отпечатать его сама. Но, едва я открываю рот, машинистки начинают кричать на меня все сразу:

- Это какая пошла молодежь. Разве мы так работали.

- Мы работаем сдельно, вы нас отвлекаете.

- Вот я сейчас пойду за вами и буду мешать вам работать.

Ну, кто женился на них? Наверное, Николаев.

Николаев поджидает меня в дверях отдела:

- Не принесли? Довожу до вашего сведения, что я ничего не хочу знать, - я смотрю на Николаева и вижу, как крутые слоги выпадают из его рта, скатываются по серому подбородку и тяжело падают мне на ноги. Зрелище отвратительное, и я вздрагиваю. - Я давал документ вам, вы мне и верните.

Николаев любит повторять, что он всегда идет напролом ради справедливости в любом случае, когда любой другой предпочитает промолчать:

- Нельзя так работать. Мы будем говорить о вас на производственном совещании. Безобразие.

Мне так хочется послать Николаева в район проектируемого им Медведкова и плевать мне, что будет на совещании, но я воспитываю в себе культурного человека, интеллигентного, с отличными манерами, с выдержкой, с... Как трудно. Может, устроить сегодня перерыв в своем воспитании?

Меня выручает городской телефон: он зовет Николаева.

Местный телефон требует, чтобы я зашла за почтой.

- Сейчас.

- Нет, сию минуту. Почта не может лежать у нас. А вас сорок секретарей. Я должна из-за вас здесь торчать. Сейчас же идите. Это распоряжение руководства. Если...

- Сейчас иду, - я решаю не тратить времени на дискуссию по тонкостям русского языка, хотя и интересно было бы узнать: чем принципиальным отличается выражение "сейчас" от выражения "сию минуту".

Едва трубка касается рычажка, телефон звонит снова:

- Зайдите за пропусками в столовую. Только сейчас же.

- Хорошо. Только получу почту.

- Почта может подождать. А я не могу из-за вас весь день сидеть в кабинете. Это распоряжение Наумова.

- Сейчас зайду.

Я бросаю трубку на рычаг, и тут же телефонный звонок:

- Заберите переплет для Сидорчука.

- Хорошо.

К другому уху я подношу трубку городского телефона:

- Позовите Рившиса.

- Его нет на месте.

- Когда вы зайдете? - спрашивает местный телефон.

- Минут через тридцать.

- И посмотрите в коридоре, - требует городской. - Он всегда там курит.

- Если б можно было через тридцать, я занесла бы сама, - возмущается местный. - Безобразие! Сидят молодые девки. Ничего не делают. Знают только весь день по этажам бегать. Да с мальчишками лясы точить. Совсем уже стыд потеряли. Пожилая женщина должна переплет таскать. Я вот сейчас позвоню вашему начальнику, пусть он вас научит уважать старших. Где это видано...

Я называю номер телефона Левчука и кладу на место трубку местного телефона. "Телефончик, миленький, - смотрю я на аппарат, - ну, минуточку, ну, помолчи". Телефон молчит. Я благодарно улыбаюсь ему и бегу к дверям, выглядываю в коридор и зову к городскому телефону Рившиса.

Наша комната уже не кажется огромной. В ней тесно, шумно. Вокруг столов сидят и стоят посетители. Горностаев отрывается от бумаг, говорит возмущенно-просительно:

- Товарищи, тише! Невозможно же работать.

Я мельком взглядываю на часы и ужасаюсь: с начала рабочего дня прошел целый час, а я еще не сделала ничего: и почта не получена, и пропуска не забраны и переплет где-то...

Что же сначала? Все-таки, сначала я получу почту. Вдруг там что-нибудь срочное.

Я встаю из-за стола, но тут ко мне подходит Белый. О чем бы Белый ни говорил, он всегда говорит так, словно жалуется:

- Наточка... ну, напечатайте мне письмишко. Ну, не могу я ждать. Ну, ее к черту, почту. Никому она не нужна. А мне надо срочно ехать в одно место. С одним пустячком. Ну, вот так всегда. Нужно сделать какой-то пустячок, а вертишься и крутишься весь день. Наша жизнь не приспособлена. А толкают меня, гады, во все дыры. Ну, не могу же я быть сразу и стоматологом, и гинекологом. Ну, напечатайте же, Наточка. Очень срочно. Ну, почему все всё не могут. Только я один всё могу. Ну, почему я не могу сказать: я этого не умею, я не знаю, как это делать? Ну, когда же вы научитесь? Вот у нас женщина была одна, секретарь. Ну, такая, знаете, расфуфыренная с виду. А как посмотришь изнутри. Ну, ничего она не умеет. Ни за что бы на такой не женился. Да, женщины, женщины. Все вы такие.

Я иду в кабинет Левчука, там я печатала вчера для него вечером срочные бумаги и там осталась стоять моя машинка. Белый идет следом: