Святослав Рыбас - След

Рыбас Святослав Юрьевич

След

Святослав Юрьевич Рыбас

След

Давным-давно мама разбудила меня: "Смотри, Виташа, белый всадник на снежном коне скачет!" Я подбежал к окну: вчера земля лежала черная и слякотная, а увидел я блестящий на солнце снег. Но где оно теперь, счастливое бодрее утро?

Меня мобилизовали в девятнадцатом году деникинцы. Я еще не успел закончить гимназии.

Мой отец Иван Григорьевич был штейгером на руднике. А дед пришел на шахтерский промысел из Орловской губернии, сколотил артель углекопов, потом самоучкой сделался механиком. Я его почти не запомнил. Белая борода и белые выцветшие глаза. Однажды дед выпорол меня, трехлетнего, тонким кавказским ремешком. За что? Я шумно играл, а он дремал после обеда...

Мой отец закончил Лисичанскую штейгерскую школу. Там, в Лисичьем овраге, петровский дьяк Григорий Капустин открыл донецкий уголь. Я всю жизнь тоже связан с горным делом, шахтами, с тем, что в частушке определено так: "Шахтер рубит со свечами, носит смерть он за плечами". Отец ездил на пролетке, у него был револьвер. С шести лет меня отдали учиться, отвезли в дом директора частной гимназии Миронова, который держал для иногородних детей пансион. Вместе со мной жили сыновья русских инженеров и техников. Их отцы служили на окрестных шахтах, в большинстве принадлежавших русско-бельгийскому акционерному обществу.

У отца на шахте произошла забастовка. Человек сто собрались возле конторы и требовали повысить зарплату. Отец приказал остановить подъемную машину, чтобы подземная смена не смогла подняться на-гора раньше времени. Он ходил среди шахтеров, уговаривал разойтись. Его не трогали, потому что он был очень горячий, в прошлом у шахтеров с ним были стычки, в которых он показал смелость. Но шахтеры - отчаянные люди. Толпа направилась к металлургическому заводу, увлекая и отца. Навстречу ей выехали конные англичане, вооруженные железными прутьями с железными шарами на концах. Они рассеяли шахтеров и гнались за ними по степи. Поймали, заперли в сарае человек тридцать. В схватке были раненые. Отец стрелял в англичанина, который замахнулся на него, и, кажется, контузил. Потом к нам приезжал уездный исправник, и они вдвоем с отцом ругали бесстыжих Джеков и их консула в Бердянске, пославшего жалобу на избитых шахтеров.

Однажды директор гимназии вызвал меня и сказал, что мне надо ехать домой, но не сказал зачем. На вокзале я купил чугунную статуэтку Ермака в кольчуге и шлеме. В подарок отцу. Но отец уже лежал на столе в гробу.

Сколько раз после смерти отца снег укрывал землю и сколько людей приняла земля? А я все живу, хожу в институт, читаю студентам свой курс. Я доктор технических наук, профессор, еще работаю консультантом на кафедре. Я живое ископаемое.

Примерно неделю назад кто-то позвонил к нам в дверь. На пороге стояла полная молодая женщина и быстро-быстро объясняла, что она наша соседка с девятого этажа, что забыла кошелек и ей срочно нужно десять рублей. Вышла моя внучка Люба, и женщина обратилась к ней: "Оля, дай десятку, после обеда верну". Я сказал, что это не Оля, а Люба. Тогда женщина поправилась. Мы с внучкой смотрели друг на друга, понимали, что нас хотят обмануть. Но Люба все-таки дала деньги. Когда женщина ушла, я предположил, что она больше не придет. Ко мне вернулась способность логически рассуждать: ведь странно, что, забыв дома кошелек, человек не идет за ним домой? Люба согласилась со мной. Однако легче было отдать десятку, чем испытывать неловкость из-за своей подозрительности. Вот какое я ископаемое.

Когда у меня нет лекций, я уезжаю за город. Этот город вырос на моей памяти из заводских и рудничных поселков. Один из них назывался Лукьяновка, - там были мастерские моего деда Григория Лукьянова. Он смог выкарабкаться из землянки в каменный дом. Как я понимаю, он шел по головам. Я этого не умею, но не берусь его осуждать. Многие смерти витали над ним. Я их даже вижу: внезапный обрыв подъемного каната, обломка воротов, испуг лошади, поднимающей человека, взрыв гремучего газа, обвал, пожар... Его страница в книге судеб перевернута, придавлена тяжестью других страниц. В бытовой речи горожан еще можно услышать "Лукьяновка", но память о моем деде Лукьянове исчезла...

Раньше у меня были аспиранты. Один из них до сих пор присылает к праздникам открытки. Нечего сетовать, требовать, чтобы все помнили. Я заурядный профессор. Единственное, что после меня останется, - это электрический двигатель, отличающийся от других несколько более высоким КПД. Учеников нет, школы не создал, жил замкнуто, сторонясь знакомых.

В мае того года, когда все в моей жизни перевернулось, я был гимназистом седьмого класса. И красный бант у меня был, и я надеялся на что-то грозно-прекрасное, чему поклонялся. Мой отчим Федор Гаврилович Кузнецов принадлежал к рабочей социал-демократической партии. Но поселок заняли отряды генерала Май-Маевского, объявили мобилизацию, и в числе студентов, окончивших курс гимназистов, реалистов, выпускников коммерческих училищ, учительских институтов, духовных семинарий, торговых школ, консерваторий Русского музыкального общества, - среди тысяч недоучившихся юнцов, пополнивших ряды контрреволюционных армий Юга России, оказался и я. Можно ли было мне уклониться от мобилизации? Этот вопрос в разных вариациях я часто задавал себе. Все-таки можно было. Я струсил.

Мы с внучкой Любой и правнуком Виташей возвращались на электричке домой. Мальчик сидел между нами. Она читала книгу; у нее в сумке всегда какая-нибудь книжка.

Я показывал за окно и говорил:

- В прошлый раз было уже темно, а сейчас еще светло. День быстро растет.

Виташа откликается на любые разговоры о природе, потому что она изменяется заметнее, чем вся остальная жизнь.

Он дернул Любу за рукав, чтобы и она поглядела на выросший день, но она лишь улыбнулась углами губ и продолжала читать.

В наш вагон подсели два шумных молодых человека, у них были хмельные глаза. Они прошли мимо нас, посмотрели на Любу. Потом оглянулись и снова посмотрели.

- Люба, а наш парень растет, - сказал я Любе.

- Что? - спросила она.

Но пьяные отошли, - видно, поняли, что она не одна, и я успокоился. В сущности, мы беззащитны. Я старик, она женщина, а Виташа ребенок. "Старики, женщины и лети", - когда я слышу эти слова по телевизору или читаю в газете, то думаю о нас, хотя не нас обстреливают, бомбят, выгоняют из дома. Воюют где-то далеко.

Жалко Любу и Виташу, когда они останутся без меня. Она еще молодая, раньше была замужем, теперь - разведенная. Она не знакомит меня со своим любовником: то ли предполагает, что я потребую, чтобы он немедленно женился на ней, то ли оберегает мой покой.

Так получилось, что на старости лет у меня на руках два беззащитных человека: внучка Люба и правнук Виташа, мой тезка.

Впрочем, пьяные вернулись. Один из них без позволения взял из Любиных рук книгу, полистал и стал спрашивать наглым тоном. Я попытался его урезонить, но он не поглядел на меня. Люба громко и решительно потребовала вернуть книгу. Он нарочито покачнулся и оперся на ее плечо. Я встал, крикнул:

- Немедленно оставьте нас!

- Заглохни, старик, - усмехнулся он.

Люба тоже встала. Послышались сдержанно-возмущенные голоса наших попутчиков. Пьяный парень вдруг охнул и упал на пол. Она постояла над ним полминуты, он не шевелился. Тогда она сказала второму:

- Скоты!

Тот угрожающе двинулся к ней, но поднялся такой шум, то он стушевался и утащил беспамятного дружка в тамбур.

Тут я понял, что моя внучка повергла хулигана. По-видимому, она ударила его коленом в пах. Она защищалась в одиночку, зная, что вряд ли кто поможет ей. Мне стало жалко ее. Как можно довести женщину до такого состояния?

- Надо было бы сперва убедить его словом, - посоветовал я.

Зато Виташа простодушно восхитился своей жестокой матерью.

Потом она объяснила мне, что брала уроки по самозащите, что знает несколько сильнодействующих приемов, один из которых я наблюдал. Люба говорила резко и своим тоном как будто обвиняла меня. Думаю, она понимала, что не ее дело - бить людей. Однако боюсь, что другого выхода не было.

Строили наши дачи артельно, дружно. Земля была болотистая, рядом лесок, высоковольтная линия, поля. Сперва приезжали навьюченные рюкзаками, весело шагали от шоссе к участку и часто пели. Каждый на свеем клочке в шесть соток сооружал времянку-сарай, и еще не существовало никаких заборов, а в обед собирались на большой поляне. Женщины варили в огромном котле борщ, мужчины обеспечивали костер дровами, дети... им было лучше всех. Тогда и Люба была ребенком.

А где моя жена Вера? И сын Николай? Давно вас нет, а я все живу. И где-то далеко живет моя дочь Ирина, забывшая меня...

По дачной улице вдоль канавы бежим мы с Виташей за низко стелющейся крушинницей. Она порхает желтыми крылышками, то поднимается на высоту забора, то снижается к стрельчатым подорожникам. Потом Люба ворчит, чтобы он выбросил полузадохшуюся бабочку, зажатую в его кулачке.