Эдуард Бурмакин - Дверь

Бурмакин Эдуард

Дверь

ЭДУАРД БУРМАКИН

ДВЕРЬ

Азъ есмь дверь...

Евангелие от Иоанна, 10: 9.

Около полудня прилетел белый голубь. Совсем белый. Таких в нашем дворе не бывало. У нас обыкновенные сизари. А тут ни единого пятнышка, как живой комочек свежего снега.

Он сел на конек крыши нашего дома, на ту его часть, с которой мы хорошо его видели из окон и с балкона.

Не помню, кто первый его заметил и сказал: "Смотрите, какой белый голубь!" И мы все смотрели на него. А он на нас.

Мы ждали известий.

Зазвонил телефон.

Мать теперь не может брать трубку. Я ее схватил, говорил Алеша: "Мы приехали".

Была суета, новый взрыв растерянности и отчаяния. Про голубя забыли. Но тут же и вспомнили. Его не было. Он улетел. И с тех пор уж ни разу не появлялся.

Лидия Васильевна, когда мы приехали к ним и рассказали о голубе, тихим, спокойным и уверенным тоном сказала нам: "Это был Вася. Он прилетел, чтобы сообщить вам всем, что проводил Юлю до дому".

Все-таки проводил...

Если бы можно было поверить в то, что сегодня называют сверхъестественным!

А самое трудное - смириться, признать это судьбой, неизбежностью (хотя было тысяча возможностей избежать). Невозможность примирения невыносима.

Существуют процессы необратимые.

Будь они прокляты!

Мне казалось, что я знаю и чувствую тебя как никто другой. Даже больше матери. Ты же знаешь, как нам было хорошо, когда мы были просто вместе. И почти ни о чем не говорили, а когда произносили отдельные слова, то оказывалось, что мы думали об одном и том же и почти одинаково.

А теперь я со страхом думаю, что, может быть, и я вовсе не знал так хорошо тебя, как мне казалось. И, наверное, в тебе есть такая глубина, которую я не разглядел до дна, а другие, едва приметив ее, просто пугались и отходили в сторону.

Только твой поэт не испугался. Но он все хотел упростить, объяснить необыкновенное обыкновенным. Ему мешал эгоизм, особенный, свойственный только творческим личностям.

А ты была творцом совсем другого рода.

Но все-таки он не испугался.

Сейчас я в растерянности. Зачем я это затеял? Зачем я это пишу? Смогу ли я рассказать о тебе так, чтобы тебя поняли, как я понимал, полюбили, как я любил?

Я все стараюсь представить себе, как летела по неведомой мне, лишь воображаемой, рождаемой в фантазии из отрывочных сведений, но, наверное, действительно прекрасной дороге ваша белая машина, может быть, со стороны походившая на стремительно летящего низко-низко над землей голубя.

Символ мира, чистоты и ангельской кротости...

Но за рулем сидел поэт, а рядом с ним - его друг и тоже поэт. Два поэта на одну суперсовременную машину, мгновенно набирающую скорость, это много, это опасно.

Безумная скорость рождает безумные настроения и нередко не чувство страха, а чувство непонятной радости от такой езды-полета.

А что чувствовала и думала в эти минуты ты? При чем здесь ты? Разве ты можешь отвечать за скорость, за безумную радость двух поэтов?

Нет!

Нет!

"Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные необыкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение, воздействующее с особой силой на души людей простых и невежественных, поскольку они податливее других. Из них настолько вышибли способность здраво судить, воспользовавшись их легковерием, что им кажется, будто они видят то, чего на деле вовсе не видят" (Монтень).

Я стал верить в чудеса действительно тогда, когда был весьма невежественным подростком. Тут Монтень прав.

Но странно, что эта вера пришла ко мне в самое глухое и страшное время военной зимы, когда одни наши мужчины уже были расстреляны, два других - на фронте, а последний наш мужчина, мой дед по материнской линии, умер весной от сердечной недостаточности.

Воцарились в темном доме на Бурлинской истинный голод и холод. Мы были обречены на медленное вымирание, потому что заработка моей матери не хватало, чтобы прокормить двух старух и трех детей.

К ее приходу с работы мы растапливали одну щелястую печь в кухне и собирались поближе к живому огню. Печь долго выпыхивала едкие дымки, потом разгоралась и даже удовлетворенно гудела. Из щелей прорывался дрожащий свет, и я читал, читал, боясь, что помешают, "Тиля Уленшпигеля". Не могу объяснить даже теперь, почему эта книга так сильно, так вдохновенно и спасительно на меня подействовала. Я так реально, так близко его чувствовал - живого Тиля, и мне так понятны были его слова-клятва: "Пепел стучит в мое сердце!", что я принял как должное, как необходимость чудо, завершающее книгу.

Тогда я и понял, что верю в чудеса.

Как жестоко морозны были полнолунные ночи той зимой!

Иногда среди ночи, сжавшись в комок, пытаясь согреться под наваленным сверху пальто и просто всяким тряпьем, я представлял себе, что настанет утро и - о, чудо! - на улице будет теплая весна. И можно будет выйти раздетым на нагретое солнцем желтое крыльцо и даже присесть на нем и погреться.

И разве не чудо, что мы, оставшиеся, все-таки выжили?

А чудо весны среди зимы тоже случилось много лет спустя...

Это чудо случилось в нашу поездку в Киев.

На Рождество позвонил из Киева Алеша и сказал, что у нас настоящий рождественский мороз, а тут люди в легких плащах и куртках, многие без головных уборов.

В Томске - январская сугробная зима, в Москве было теплее, но метелило, а Киев встретил туманом и моросящим дождем, черный асфальт, робко зеленеющая трава. Разве не чудо!

По закоренелой привычке стал рыться в книгах твоего поэта, наткнулся на Монтеня. И разве это само по себе уже не чудо, что, едва открыв томик, прочитал его размышление о чудесах? Резкое, беспощадное.

Но почему оно попалось мне именно в эти дни, в этот час, в эту минуту, когда я думал о чуде?

О, всесильный разум, способный все объяснить и неспособный понять, почему же люди все продолжают верить в чудеса.

Почему жадно верят в возможность чуда?

"Сказал им: выйдите вон; ибо не умерла девица, но спит. И смеялись над ним.

Он, вошед, взял ее за руку, и девица встала" (Евангелие от Матф. 9: 24 - 25).

Есть множество вариантов встреч и разлук, то близких к чуду, то далеких от него, - тогда мы говорим - случайность.

Однажды двадцатишестилетний поэт, успевший узнать силу влечения к женщине и пропорциональную этой силе боль разочарования и тошноту несвободы, сидел на горячей гальке на берегу моря, в одном из любимейших своих мест крымского побережья, чувствуя собственное медленное возрождение из хаоса недавней тягучей неразберихи своих и чужих переживаний, казавшихся безвыходными и безысходными.

Он только что искупался и сразу же сел на горячие, обкатанные морем камушки.

Кристаллики воды радужно переливались и покалывали кожу, а ему не хотелось идти под душ, им вдруг овладела необычная для него леность. Хотелось просто созерцать и ощущать окружавший его, давно знакомый до последних мелочей, теплый, просторный мир, не задерживающий воображения. Он чуть поворачивал голову вправо и видел огромную темно-зеленую с бурыми подпалинами медвежью тушу горы с неожиданно человеческим профилем, опущенным к самому краю волн, и улыбался этому давнишнему знакомцу; потом смотрел влево и видел то, что видел множество раз: песчаные холмы странной вытянутой формы, самый большой из которых очень походил на неподвижно замершую в предчувствии опасности ящерицу.

А впереди было только море в своем особенном, играющем бликами, свету, уходящее за горизонт и подсказывающее догадку о бесконечности.

Он не смотрел на окружающих людей, купающихся и загорающих, не обращал внимания на их веселый говор и смех; он обретал свободу и то желанное настроение, которое потом, позже, переливалось в слова, в строчки, рождавшие образы.

Но именно в это время, в эти же самые минуты, приближалась к берегу тринадцатилетняя девочка, которой уже давно призывно махали руками и мать и отец - уж слишком долго она в море. А ей так не хотелось выходить из нежных объятий прозрачной воды, которую она то и дело взбаламучивала перед собой руками. Она тоже поворачивала голову с темными густыми волосами, заплетенными в косичку, закрепленную на макушке; видела гору, медведя и песчаного хамелеона, и думала скорее всего не словами, а самим полудетским своим сердцем, что напрасно люди спорят о том, что такое счастье, - оно так понятно, реально ощутимо, что никакие умные речи и размышления ничего не прибавят к рожденному им чувству.

Это была крепкая девочка, с уже по-женски стройными ногами, с первым в ее жизни узеньким бюстгальтером, в меру хорошо развернутыми плечами, ровно загорелая, с оживленным взглядом больших карих глаз под темными бровями и нежным детским ротиком и коротким носом. Достаточно было только мельком взглянуть на нее понимающим и угадывающим взглядом, чтобы представить, как скоро природа завершит свою работу и девочка превратится в прелестную, нежную, задумчивую, но готовую откликнуться на искреннее человеческое добро девушку, которую непременно будут замечать в толпе ее сверстниц.