Игорь Клех - Светопреставление

Клех Игорь

Светопреставление

Игорь КЛЕХ

Светопреставление

П о в е с т ь

Журнальный вариант

Оправдание темы

Уже совсем скоро мне ударит пятьдесят. 2002 = 50. Наученный считать сперва на счетных палочках, затем в столбик, в уме, на арифмометре и даже на логарифмической линейке, я же давно догадывался, что это случится. Но вот сижу-лежу (в данный момент - в пустынном доме на берегу швейцарского Озера Четырех Лесных Кантонов), пишу повесть о раннем детстве и школе - причем пишу скорее, чем успеваю подумать. Зачем?!

Я хочу примириться с разными возрастами самого себя, нанизать их, как грибы для сушки, на нить - ведь кое для чего они могут еще сгодиться. Их запах волнует меня даже больше, чем когда-либо прежде. Видимо, кульминационный момент моей жизненной пьесы позади, и в поисках развязки я возвращаюсь теперь по математически выверенной траектории в те места, где впервые увидел свет. Рискуя промахнуться - "меткий глаз, косые руки!" промашка неизбежна. Они не только в других странах теперь, но захоронены в другом времени. Мой отец еще движется где-то перебежками по белу свету. Но моя родина - в самом узком и буквальном смысле - уже лежит в сырой земле. Что не фокус.

Фокус - мои отношения сегодня с этим описываемым мной мальчиком, спрятанным во мне, как годовые кольца прячутся в сердцевине дерева. Пока дерево не спилено, до них не добраться. Но они существуют, - я ставлю на них воображаемый кончик грифеля, и, подобно иголке проигрывателя, он считывает с них заедающую мелодию тех лет. Шум человеческой рощи вокруг покрывает ее, ни погода, ни климат от меня не зависели, но вырасти в этом месте, если уж вырос, мог только я.

Со своим щенячьим возрастом я в мире давно. С собой подростком примирение наступило много позднее, когда изрядно укатали Сивку крутые горки - работы, разводы, женитьбы. Помню тот вечер, почему-то не хотелось идти домой. Вывалив на стол в мастерской ненавистные дневники, письма, фотографии - весь уцелевший хлам, невесть почему не уничтоженный, - я принялся читать (наверное, чтобы сделать это наконец). Все в них оставалось тем же самым - замес из дикого эгоцентризма, слепоты, кокетства, - но, будто дело происходило перед Рождеством того Бога, в которого я не верил, а Он в меня почему-то да, все-все в них вдруг перестало меня раздражать: стыд перестал быть постыдным и сделался оправданным (да и кому удается прожить без стыда?) - и я не то чтобы полюбил этого прыщавого паренька, представшего передо мной с беззащитной откровенностью, но скорее простил его всем сердцем, как отец сына. Кто я такой, чтобы винить в чем-то его, а не себя?! Это же я сам, все беспросветное в нем - мое, все его ошибки совершены им по причине моей испорченности, по моему недосмотру или жадности, - однако без всего этого, не узнав и не распробовав плодов зла, кем бы он был?

Переживание этого нового чувства оказалось настолько удивительным и произвело такой непроизвольный праздник в груди, что я боялся пошевелиться на своей высокой табуретке, только курил, перебирая бумаги в круге света от настольной лампы, сам оставаясь в тени, улыбаясь и посмеиваясь и ощущая такое разлитие мира в душе, какого давно в ней не гостило. Ни в друзьях, ни в алкоголе не было никакой нужды, разве что в семье, но и туда не хотелось спешить. По той простой причине, что возникшее чувство все равно я не смог бы ни с кем разделить. Это было как возвращение домой - когда блудный отец оказывается неожиданно собственным сыном.

Но, и примирившись с собой, я не сдам этого школяра со всеми потрохами на поживу читателям. Только от - и до. Не все на продажу.

Обоснование метода

Чтобы не превратить повествование ни в "роман воспитания", ни в забарматывающийся поток сознания, автор намерен применить не им изобретенный метод - бросать в толщу советской десятилетки картезианский лучик света в разных направлениях, пытаясь выявить магнитные силовые линии, чтоб выстроить по ним хранящиеся в памяти и за ее пределами - в переписке, школьных тетрадях, записочках - фигуры, образы и истории, обладающие странной притягательной силой для пишущего. Только от его вкуса и совести будет зависеть количество прокравшегося в произведение мусора, место которому на свалке, а не в умах современников, все более становящихся потомками. Но других образов, фигур и историй у меня для вас нет, - как говаривал некто, под чьей заворожившей мир властью я успел родиться и прожить неполных четыре месяца (0,666...% в периоде от срока моей жизни), а в созданной им стране, угодившей без него на свалку, неполных сорок лет (что составляет уже около 80% ее длительности; что, если подходить материалистически, почти приговор).

И возвращаясь к теме луча. Однажды я наблюдал такую картину в предрождественской Праге, род иллюминации. Образующие силуэт города башни и постройки на обоих берегах Влтавы соединялись между собой толстенными зелеными лазерными лучами, которые скрещивались и временами перескакивали, будто над городом натянута была светящаяся пряжа и кто-то переставлял призрачные нити на пальцах невидимых рук - как в детском фокусе, в котором узлы на самом деле расплетались, и нитка со связанными концами неожиданно легко соскальзывала с распяленных пальцев, на которые была надета. Город держал над собой и варьировал в вечернем небе сочинение на заданную тему, по форме и исполнению более всего напоминающее сказку.

Чего-то похожего хочу достичь и я. Расшевелить лучом фонарика гнездящийся под моим черепом, но давно стертый с лица земли мир. Чтобы выманить его из его последнего укрытия, мне придется отстроить его заново на бумаге, отказаться от этой затеи - выше моих сил. Может, потому, что меня преследует много лет другая картина, иллюстрирующая гипнотическую мощь описанного выше и не мной изобретенного метода.

В середине шестидесятых в том небольшом городе, где мы тогда жили и я ходил в школу, городские власти несколько раз устраивали на советские праздники следующий аттракцион. Самой прямолинейной улицей в городе была улица Шевченко, бывшая Сталина (любимая покойным "генеральная линия"), которая вела от центра к городскому парку с прудами, лебедями с подрезанными крыльями, стадионом и танцплощадкой, качелями, ракушками, буфетами и скамейками под плакучими ивами и репродукторами. Кто-то распорядился установить на входе в парк циклопического размера прожектор с военного аэродрома, он был развернут горизонтально и с наступлением сумерек зажигался. Его могучий луч добивал до центральной площади, откуда устремлялся в парк облитый пыльцой света поток ослепленных горожан обоего пола, различавших только подсвеченные контуры спин перед собой да нависающие, подобно сводам тоннеля, шевелящиеся кроны старых деревьев над собой. Я тоже двигался прогулочным неспешным шагом в этом потоке оглушенный шарканьем тысяч подошв, полуослепший и одуревший совершенно от волнующих запахов весны или осени, уже не скажу...

Здание просвещения

Это здание возведено было только для того, чтобы я, вылезший из живота матери сгусток дикого мяса, ее плод, смог познать свою участь - или судьбу, это как повезет. Вместе с биллионами других таких же, как я. И чтобы не путался до поры под ногами у взрослых. Просто позабылось то неотступное, скрываемое, нечеловеческой силы желание поскорее вырасти, чтобы дать отпор и обрести свободу.

Первого сентября родители были на работе, и я вернулся домой сам, бежал, как мышонок, по ходам несложного лабиринта - в топорщащемся костюме, тесных полуботинках, жесткой фуражке и с тощим портфелем в руке. На одном перекрестке едва не заблудился, но отлегло от сердца, когда узнал знакомый зеленый забор воинской части, и ноги сами понесли вдоль него по найденной наконец нашей улице.

Начало учебы, впрочем, было щадящим. На пороге шестидесятых годов кто-то мудрый и милосердный - то ли в Академии педнаук, то ли в Министерстве просвещения - сумел добиться приказа, чтобы осенью и весной в младших классах четвертые и даже третьи уроки, если позволит погода, проводились в экскурсиях на природу - в парк, на озеро, на речку, - где учительница, показав наскоро какие-то травки или породы деревьев, будет затем, как квочка, стеречь гору из портфелей и сброшенной школьной формы, покуда все мы в трусиках и маечках, раскрасневшиеся, будем носиться по лужайке, лезть в воду или кусты и вопить в полный голос. Кем был тот незабвенный аноним? Во всяком случае, добрым человеком.

До пятого класса, чтобы не испортить почерк, мы были обязаны писать стальным пером с расщепом, макая его в бело-голубую чернильницу-непроливайку и очищая от прицепившейся чернильной дряни матерчатой перочисткой из кругляшей ткани, сшитых ниткой в центре или скрепленных заклепкой. Запрещались даже перья-"шкелетики", не дающие утолщения на письме при нажиме. Не говоря об авторучках, а тем более о только появившихся шариковых ручках. Двенадцатицветная шариковая ручка, называвшаяся из-за своей толщины "гондоном", потрясала воображение. У учившегося в нашем классе чеха - в городе базировалась чешская военная эскадрилья - была шариковая четырехцветная, потоньше. Сидя на первой парте, он рисовал в тетради воздушные бои и чертиков и одалживал нашей Татьяне Мефодьевне свою ручку проставить оценки в классный журнал. Однажды ему пришлось улепетывать с последнего урока - он был старше на год и съездил однокласснику на перемене по зубам, полшколы собралось тогда на дворе его бить: "Чех нашего ударил!"