Иван Лазутин - Черные лебеди
— Что вам нужно?!
— Хулиганом меня когда-то называли, батюшка. Все это было. Но это было давно. Сейчас я работяга. В Воркуте уголек рубаю. Вот они… — он поднес к лицу Растиславского свои большие натруженные руки: — Полюбуйся. Они машут не кадилом, а отбойным молотком.
— Кто вас приглашал к нашему столу, гражданин?! — стараясь не выдать волнения, с подчеркнуто невозмутимым достоинством произнес Растиславский.
— А я без приглашения… Я хочу рассказать тебе, батюшка, одну сказочку. Мы ее в школе проходили, когда я был маленький. Ее написал Александр Сергеевич Пушкин. Называется она «Сказка о попе и его работнике Балде». Может, и вы проходили эту сказочку, когда учились в школе? А если забыли, то я ее напомню вам. В сказке этой говорится, как жадный поп нанял Балду в работники, а денежки ему платить не хотел. Скупой уж больно был. Они договорились, что Балда за работу свою даст попу три щелчка. Ну вот, когда Балда закончил срок работы, то стал он с попом рассчитываться. От первого щелчка поп подскочил до потолка. От второго щелчка поп лишился языка. А от третьего щелчка поп лишился ума. Ну как, батюшка, здорово Александр Сергеевич сочинил?
Звонкий одобрительный смех Жанны, которая внутренне ликовала при виде смутившегося «отца Григория», в эту минуту был ненавистен Растиславскому. Он хотел встать и позвать официанта, чтоб тот призвал к порядку воркутянина, но большая сильная рука шахтера вцепилась в его бороду. От неожиданности и боли Растиславский вконец растерялся. Он сделал попытку встать, но в следующую секунду его уши очутились в чьих-то цепких и грубых пальцах. Это на помощь шахтеру из Воркуты пришел его колымский дружок, который внимательно следил из соседней кабины за ходом разговора. Просунув сквозь зеленый заслон свои большие волосатые руки, он так зажал уши Растиславского, что тот не мог шевельнуться. Воркутянин туго завел средний палец угловатым ребристым ногтем за большой палец, прицелился.
Первый сильный щелчок по лбу привел Растиславского в бешенство. Боль, стыд перед девушками, страх перед пьяными верзилами, которые неизвестно на что могут пойти в следующую минуту, — все это словно током прошило Растиславского. Поводя испуганными глазами в стороны, он сделал слабую попытку встать, но уши его были намертво стиснуты в крепких руках, протянутых сзади.
Два остальных щелчка, сделанных со смаком, неторопливо и с прицелом, прозвучали гулко.
Видя картину грубой расправы с его клиентом, подбежавший официант выхватил из кармана милицейский свисток и, косясь на деревянную решетчатую калитку, ведущую на улицу, принялся оглушительно свистеть.
Шахтер из Воркуты, вроде бы сразу протрезвевший от милицейского свистка, оглядываясь, поспешил ретироваться в свою кабину, а Растиславский, растирая ладонью красный лоб и судорожно приглаживая взлохмаченную голову, лихорадочно соображал: что же ему делать дальше? Ждать, когда прибудет постовой милиционер и его как жертву вместе с хулиганами и девушками уведут в милицию? Там обязательно составят протокол. В своих свидетельских показаниях девушки представят его как священника, с которым они познакомились на юге. Двое парней с Севера, чтобы оправдаться, станут давать для протокола показания, что они были невольными свидетелями того, как поп-пьянчуга спаивал коньяком и совращал пошлыми рассказами молоденьких девушек. Они станут заверять дежурного по отделению милиции, что не в силах были совладать со своими бурными антирелигиозными чувствами и, будучи глубоко оскорбленные попом (ведь он назвал их хулиганами), решили привести его к порядку, а посему были вынуждены дать три безобидных легоньких щелчка в лоб… В милицейском протоколе об этом запишут: «без малейших телесных повреждений и расстройства здоровья».
Все это пронеслось в голове Растиславского за какие-то несколько секунд. Он словно наяву увидел, как будет сдерживать ухмылку дежурный отделения милиции, составляя протокол задержания и показаний двух подгулявших парней с Севера. А потом потребуют у него документы. И там, в милиции, в присутствии Леры и Жанны, он должен будет предъявить удостоверение с места работы. Растиславский отчетливо представил себе, какое удивление и гадливое презрение вспыхнут в глазах Леры и Жанны, когда они узнают, кто он такой.
Решение созрело молниеносно. Не дожидаясь прихода постового милиционера, Растиславский встал из-за стола и, предупредив официанта, что он отлучится на несколько минут, направился в туалет, который был расположен в дальнем темном углу сада. Лоб и уши его горели, подбородок и щеки полыхали огнем.
Воображение работало лихорадочно. Вот он отчетливо видел Жанну, сидящую перед фельетонистом в редакции газеты. Она рассказывает, как гадко и подло обманул ее на юге Растиславский. Рассказывает, а сама плачет. Слезам ее верят. Ее рассказ подтверждает Лера. И наконец появляется фельетон с сенсационным заголовком… Потом персональное дело на работе… Позорные картины, сменяя одна другую, мелькали в воображении кадрами длинного кошмарного сна.
Растиславский окинул взглядом деревянный забор, огораживающий ресторан. Со стороны кабин его не видно было за густой аллеей акации. Кругом ни души. И он решил: «Будь что будет!»
Легко перемахнув через невысокий забор, он пригнулся и огляделся. Переулок оказался глухим, безлюдным. Погони не было. Недалеко по асфальтированной улице проходил полупустой трамвай. Растиславский метнулся из темноты к трамвайной остановке. Уцепившись за поручни последнего вагона, он вскочил на подножку и стремительно влетел в вагон, когда трамвай уже трогался. Сердце билось мощными, гулкими толчками и, как эхо, прибойно отдавалось в ушах.
Только теперь Растиславский вспомнил, что он не рассчитался с официантом. Опасение быть задержанным милицией за побег из ресторана, а потом быть разоблаченным удвоило страх. Теперь его могли даже арестовать и передать суду за мошенничество.
На счастье Растиславского, рядом со следующей трамвайной остановкой была стоянка такси, на которой — он еще издали увидел — светилось несколько зеленых огоньков.
На остановке, как только открылась дверь трамвая, Растиславский прыгнул с подножки, кинулся к такси:
— Шеф! Опаздываю на поезд! Белорусский вокзал!.. Скорость будет учтена… — запальчиво бросил он шоферу и захлопнул за собой дверцу.
Слева и справа мелькали придорожные огни. А шофер, кося взгляд на пассажира, все увеличивал и увеличивал скорость.
Когда машина вырвалась на Ленинградское шоссе, от сердца отлегло. «Кажется, пронесло… — облегченно вздохнул Растиславский и оглянулся назад. — Прощай, Лера. Если угодно Господу Богу, то я поставлю пудовую свечку в соборе, чтобы только никогда не встретиться ни с тобой, ни с Жанной. Хорошо, что Москва — это бездонный омут, в котором можно утопить целое мироздание…»
Растиславский поднес ладонь к воспаленному лбу. На нем саднила внушительная шишка. Уши горели так, будто их нажгли крапивой.
Впереди, за переходным мостом, засветились огоньки Белорусского вокзала. Там, на вокзале, как в водовороте, бурлила людская круговерть большого города. Там можно сесть на электричку или пересесть в другое такси и по дороге на дачу хорошенько подумать о том, как жить дальше в этой сложной и неспокойной столице…
«Ясно только одно, — с горечью подумал Растиславский, — сегодня я собирался сыграть князя Андрея Болконского, а эти дебилы с Севера заставили меня сыграть эпизод из «Двенадцати стульев», когда великий комбинатор Остап Бендер прерывает сеанс одновременной игры, бьет в клубе лампочку и, выпрыгивая из окна, сбегает от своих доверчивых противников…»
XIV
Лабораторный анализ препарата, подвергшегося всем превращениям, которые он должен испытывать в организме человека, показал, что свойства его не теряются при температурных колебаниях живого организма. Даже самая высокая температура, при которой функции человеческого организма еще сохраняются, не влияет на эффект действия препарата. Много дней и вечеров Струмилин провел в лаборатории, и все попытки повлиять на препарат температурными воздействиями оказались безуспешными. Это еще сильнее утвердило его в мысли, что Холодилов и Лощилин ошибаются. Если и есть в чем-то просчет, то он в другом, не зависящем от температуры.
Тут же мучил вопрос: «А истории болезней, что лежат на моем письменном столе? Почему безвременно оборвались пять человеческих жизней? Неужели мы с Ледневым годами просиживали в клиниках и лабораториях затем, чтобы убить чьи-то жизни? Пять черных лебедей… Пять трагедий…»
Струмилин ходил из комнаты в комнату, напряженно думая о причинах резкого падения сердечной деятельности больных, истории которых лежали перед ним. Зайдя в ванную, он долго смотрел на свое отражение в зеркале. «Да, но чего тогда хотят от меня Холодилов и Лощилин? Войти в соавторство? Не думаю… Это, пожалуй, уже поздно. К тому же они не походят на тех прилипал, которых сейчас развелось хоть пруд пруди».
