Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов
И он начал:
— В постель не мочится?
— Давно уже нет…
— Мочился?
— Еще когда маленький был…
— До какого возраста все же?
— Лет до шести… Или дольше? Отец, ты не помнишь?
Автоном Панфилыч до сих пор пребывал в послушном молчании. Зов жены приподнял его и встопорщил. Он вскочил, встряхнулся взъерошенно.
— А что это — шибко важно? — набычился он на Тетеркина.
— Важно. И даже — весьма! Медики, как романисты, — он весело посмотрел на Карамышева, — нуждаются тоже в деталях. И чем больше деталей, тем полнее
в данном конкретном случае… мы исчерпаем вопрос — болел ваш сын, болен или только еще собирается. Я продолжаю спрашивать вас, хозяйка: на кедры за шишками лазит Вакулик?
— Не разрешаем с отцом…
— Напрасно! На мотоцикле гоняет?
— Просит, а мы не даем…
— И это зря! Курение? Вино?
— Никогда…
— Превосходно! Пусть так и дальше держится, особенно… от курения подальше… А теперь я хочу видеть вашего сына один на один.
— Без родителей? — собралась с духом и спросила Фелисата Григорьевна, — Он робкий у нас, молчаливый. Что надо добавить — не сможет…
— Мы его в разговоре наставим, выслушаем. Побеседуем, словом. Если вопросы возникнут, я вас позову. Поторопитесь, пожалуйста.
— Дочь, пробеги по соседям! — скомандовала Фелисата Григорьевна. — Найди Вакулика и сюда его быстро.
Туся не вышла на зов матери и не отозвалась. Ее, кажется, не было дома. Фелисата Григорьевна выбежала за ворота сама…
Между тем доктор Тетеркин принес из машины плоский ящичек, окованный белым металлом, открыл его — на дне блеснули инструменты. Он вынул никелированный молоточек.
Автоном Панфилыч азартно уставился на аккуратный ящичек и подумал:
«Мне бы такой! Носил бы я в нем свой ножик и склянку с йодом, да шелковых ниток моток с иглой. Ходил бы я с ним из двора во двор, из хлева в хлев, выкладывал бы поросят! И без того я хожу и выкладываю, и рука у меня, говорят, легкая, но этот баул мне бы виду придал!»
Карамышев незаметно поднялся из-за стола и вышел из сада. Навстречу ему попалась расстроенная Фелисата Григорьевна.
— Сын куда-то пропал! — сказала она, съежив плечи. — Где искать? Уже сумерки…
— Не тревожьтесь, найдется, — успокоил ее Карамышев и пошел бродить вокруг усадьбы.
Фелисата Григорьевна с большим отчаянием, чем
Олегу Петровичу, стала рассказывать доктору Тетеркину об исчезновении Вакулика. Тетеркин хмыкнул.
— О нашем приезде он знал? — спросил доктор, не глядя на Фелисату Григорьевну.
— Да как не знать? Говорили ему, намекали…
— На что?
— Ну, мол, доктор, специалист смотреть тебя будет, а ты не противься…
— Обидели чем-нибудь парня, он и спрятался. Или не так? — Теперь Тетеркин воззрился на Фелисату Григорьевну все с той же проникающей остротой.
«Знает, постылый!» — Она оробела опять и надсаженно как-то, еле ворочая языком, завела:
— Не обижали, не трогали. Или могу я такое позволить? Мы детей своих в ласке воспитываем… Стеснительный он, Вакулик. Сказала ему про комиссию дома, он и побледнел… И куда унесло? Куда подевался?
— Да успокойтесь вы, — улыбнулся ей вкрадчиво полковник Троицын. — Ночевать он придет, а мы с доктором люди военные, нам начатых дел нельзя оставлять — вот мы и пободрствуем. А вы занимайтесь своими заботами. Нас караулить не надо…
* * *
Фелисата Григорьевна принялась убирать со стола. Движения ее были скованны, тупы, она роняла вилки, ножи, чертыхалась. У нее закипало на мужа зло. Убеждала ж она его позавчера, чтобы он сына оставил в покое, не строжился над ним, не ерошился. От Вакулика лаской больше можно добиться. Нет, не послушался, ирод! Стал канючить:
«Поставь бутылку!»
Она ему зло:
«По затылку!»
Вынудил все же — поставила. Выпил и начал болтать, как всегда. Она на него замахнулась мокрым полотенцем — вот так же посуду мыла, сказала едва ли не с ненавистью:
«Заборонила борона! Пошел собирать что попало…»
Опьянел, совсем забодался, как бык. Кричит до надрыву и с кулаками на парня… Махался, махался, потом ударил в лицо… Фелисата Григорьевна и помешать не успела. Влетела с улицы на веранду, да поздно уже. Вакулик зажал разбитый нос горстью, кровь меж пальцев сочится. Нагнулся — кропит пятнами пол…
Она вытолкала взашей Автонома Панфилыча, обозвала его всяко. Умыла лицо Вакулику, прижала к себе его голову и гладила молча волнистые, мягкие волосы сына. Не волосы — чесаный лен!
Вакулик от жалости матери всхлипывал и бормотал:
«Уйду, убегу… Не могу я так жить!»
Мать умоляла не таить на отца обиды. И журила, втолковывала:
«Неслухом стал… Грубишь, перечишь… Верить не хочешь слову родительскому… Болезнь у тебя, болезнь! Но сам ты о ней не знаешь. Или ты помнишь себя, как ночью с кровати вскакиваешь, как руки вытягиваешь и по воздуху шаришь, будто слепец какой? На полоумного смахиваешь! Ты во сне, ты потерянный. А на службу в армию рвешься! Да такого туда — ни-ни! Там с неба на землю падают… Там в море на дно опускаются… Не рвись туда — не по тебе шапка! Приедет из города доктор, избавит сыночка от непосильных забот… Послушайся мать… Пригожий мой! Родненький! Барашек кудрявенький» — она захлебнулась в истошном, стиснутом вопле.
Фелисата Григорьевна еще бы точила слезу над сыном, но он от нее вдруг высвободился и опрометью убежал.
…И нет вот его… И час уже поздний… Луна озарением своим обозначила скорое появление над кедрами…
Задумчиво, сонно моет посуду Фелисата Григорьевна. Автоном Панфилыч исчез со двора: сам, наверно, пустился на розыски сына. Фелисата Григорьевна думает:
«Зря! Ни к чему! Доведет до беды своим приставанием мальчишку!»
…Доктор с полковником прохаживаются под кустами сирени, покуривают и о чем-то жаркий ведут разговор. Бог знает чем бы могла пожертвовать Фелисата Григорьевна, если бы ей хоть одним ухом услышать их речи!
Гуляют доктор с полковником по тропке взад-вперед, никуда не сворачивают, но вот Фелисата Григорьевна замечает, что Тетеркин и Троицын, увлекшись беседой, изменили путь и идут прямо к будке Колчана. Фелисата
Григорьевна вся замирает в злорадном чувстве и думает:
«Порви им штаны, Колчанушка! Выкуси мясо на ляжках, чтобы уж помнили, чтобы уж знали, как Пшенкиных обижать!.. Нас не обидишь! Нас голой рукой не возьмешь!»
Оскорбленная, злая, она смотрит на мутную, пенную воду в тазу и ждет, когда же свирепый их пес, захлебываясь в неистовом лае, размотает за собой толстую, ржавую цепь…
Но минуты прошли. От конуры — ни звука. Фелисата Григорьевна ждет еще малость, подымает лицо, смотрит туда и не верит глазам:
